вас покинул, уехал бы к черту на рога, за границу, куда – нибудь за тридевять земель – были бы деньги! Уехал бы, как уедет скоро его близкий друг Вася Боткин, которому так же приелась Россия с ее «неразумной», бестолковой и временами прямо – таки гнусной действительностью. Но что делать, если даже для вожделенной поездки в Москву с заездом в Прямухино, райский уголок, где обитала Сашенька, даже для этой поездки – нет у него денег!
С горя начал играть в преферанс на квартире пустейшего Панаева – и пристрастился, к себе приходил ночью или под утро, терзаемый кашлем, угаром от пустяшных карточных страстей и мучимый тяжкими угрызениями совести. Очень было похоже, что скоро он останется «без шести в сюрах», то есть отойдет в мир иной от необоримой чахотки, от тоски, от мысли, что не дается ему даже самое малое человеческое счастье.
Но – в который раз – пришли на помощь друзья, Герцен и Вася Боткин ссудили деньгами; Краевский, хотя и не без ворчанья, отпустил на время своего наемного раба – и он оказался в Москве. А там… с Мари, болезненной и немолодой классной дамой из Александровского института, увиденной мельком на одном из московских вечеров, уже с год шла у него переписка. Мало того, он переписал для нее от первой до последней строки лермонтовского «Демона», запрещенного цензурой к печати… И когда переписывал, представлял, как она читает его вечером при свете лампы, как близоруко вглядывается в написанные его рукой жгучие, напитанные космической свободой и скорбью слова.
А тут оказалось, что на лето переехала она к дядюшке в Сокольники. Приглашала навестить. Они встретились. Навстречу ему шла худая невысокая дама – в шляпке, с болезненно сжатым ртом и опущенными глазами. Бледное неулыбчивое лицо, когда – то, возможно, бывшее красивым, а ныне застывшее, потерявшее выражение. О, как ему заранее было все это дорого – и то, что немолода, и то, что нездорова… Ведь и он не может похвастаться здоровьем, да и молодость ему не нужна, во всяком случае такая, о которой все последнее время говорит ему Вася Боткин, чей роман с юной и легкомысленной француженкой Арманс, вряд ли закончится благополучно…
А когда она подошла и, стараясь на него не глядеть, глухо выдохнула: «Извините. Я думала вы меня не дождетесь. Перед самым выходом мне стало дурно, да и сейчас я едва держусь на ногах», – он узнал в ней себя. Ведь и ему было плохо перед выходом, и он едва держался на ногах, поджидая ее в парке. Они медленно пошли по аллее, он подхватил ее под руку – так им обоим было устойчивее идти, а внутри у него поднималась и клокотала радость: она.
