, забрезжило вдруг счастье. Его – этого не могло быть! – полюбила женщина. Когда – то, исповедуясь в письме к Мишелю Бакунину, он писал, что, ненавидит свое лицо – в нем, этом лице, есть что – то такое, что отвращает от него женщин. Он чудовище – в этом у него не было сомнений, невзрачен лицом и телом, болезнен и нервен, не пригрет фортуной. Но если бы нашлась женщина, готовая его полюбить, о, тогда, тогда… Чудовище, как в той сказке про аленький цветочек милого старика Аксакова, обернулось бы принцем, любящим, благодарным…
Самый вид женщины – особенно если была она молода и хороша – всегда вызывал у него горячечную реакцию: он покрывался потом, краснел, бледнел, терял всякую способность соображать. Опыт общения его с «приличными» женщинами был невелик. Сашенька Бакунина… Любовь к ней, безответная и горькая, еще не отлетела, еще отзывалась болью, как вдруг появилась другая – та, что в ответ на его слова: «Мари, я люблю вас, любите ли вы меня?» – крепко – крепко зажмурив глаза, словно в сомнамбулическом сне, выдохнула: «Да».
О, какое то было невыразимое счастье! Он тогда едва не лишился чувств. Происходило все на белой свежекрашеной скамейке, в Сокольниках, «их» скамейке, случайно обнаруженной ими в самом конце березовой аллеи и с тех пор облюбованной для свиданий. Если бы знала Мари, что она сделала с ним и с его жизнью своим еле слышным «да»! Ему было тридцать два года. И он погибал. Все в его жизни шло кувырком и молило о перемене, все слиплось в один склизкий и неудобоваримый комок, не лезущий в горло…
Журнал и его скаредный ненасытный редактор – надоели, писать статьи не было ни сил, ни желания. Изводили придирки цензуры. Вид листов, исполосованных красным карандашом цензора – словно подвергнутых унизительному и жестокому бичеванию – с изъятием самых важных мест, самых задушевных строк, всего того, чем так хотелось поделиться с читателем, доводил до исступления. Везде и во всем палаческий карандаш находил крамолу – то не согласуется с воззрениями христовой церкви, это идет вразрез с постулатами монархического правления…
Свободы жаждала душа, той свободы, которой искал так рано сгинувший земляк по Чембару Лермонтов, гениально исповедовавшийся в стихах о Парусе, той, к которой тщетно рвался также недавно умерший – в тридцать три года уморенный мерзостью захолустного существования – Алеша Кольцов. О Россия, о унылый казенный Петербург, с какою бы радостью он вас покинул, уехал бы к черту на рога, за границу, куда – нибудь за тридевять земель – были бы деньги! Уехал бы, как уедет скоро его близкий друг Вася Боткин, которому так же приелась Россия с ее «неразумной», бестолковой и временами прямо – таки гнусной действительностью. Но что делать, если даже для вожделенной поездки в Москву с заездом в Прямухино, райский уголок, где обитала Сашенька, даже для этой поездки – нет у него денег!
