Массивная фигура Денисова-Никифорова возникает между нами.
— Назад, Муромцев, бой окончен, — властно говорит он.
Но ведь должен быть еще один раунд… Удары по корпусу. Они Шурыгину явно не по вкусу… И тут меня охватывает непоборимая усталость. Ноги налиты тяжестью, руки повисли вдоль тела. Нет, то был последний раунд, и теперь остается ждать решения жюри.
Шурыгин стоит рядом со мной. Он на полголовы выше.
— Здо́рово ты меня напоследок угостил, — добродушно улыбаясь, говорит он вполголоса.
— От твоих прямых деться было некуда. Наградил тебя боженька рычагами! — любезно отвечаю я, тоже стараясь улыбнуться.
Подходит Денисов-Никифоров, становится между нами и поднимает руку Шурыгина:
— Победил Виктор Шурыгин!
Аплодисменты. Знакомый голос восторженно надрывается:
— Витюня! Мо-ло-дец, мо-ло-дец!
Мы крепко пожимаем друг другу руки и расходимся по своим углам. Что ж, решение справедливо, — Шурыгин боксировал лучше меня. Я только немного сердит на Брауна, в кружке которого занимаюсь боксом. Зачем ему надо было говорить, что Шурыгин малотехничен и не очень силен физически. «Ты с ним, Муромцев, управишься в первом раунде». Вот и управился. Кандидатский балл тю-тю, поминай как звали.
А в уборной я посмотрел на себя в зеркало. Мать честная, до чего же хорошо! Блямба под левым глазом и нос стал вдвое толще. Завтра Лейбрандт опять удивленно вскинет свои короткие брови и сделает гримасу. Ведь никто в КИМе не знает, что я вновь стал заниматься боксом.
Было здорово обидно. Но тут я вспомнил слова моего старого учителя Эрнеста Лусталло: «Ви только тогда будете боксер, когда останетесь шеловек и при победе и при поражений».
Я делаю «благородный жест» — предлагаю Шурыгину пойти вместе отпраздновать его первый кандидатский балл.
— Выпьем за твою победу по кружечке холодного.
— У меня, Муромцев, того… блоха на цепи, — признается Шурыгин и сокрушенно хлопает себя по карману. — До получки не дотяну.
— Чепуха! У меня есть. Пойдем.
Нас сопровождают несколько болельщиков Виктора, и мы веселой оравой вваливаемся в прохладную пивнушку, где подают светлое венское пиво и черный густой портер под воблу и соленый горох. Ребята спрашивают, где я работаю. Говорю, что по комсомольской линии, но не уточняю. Чтобы не думали, что зазнаюсь. Они все баумановцы, рабочие московского электрозавода, бывшие фабзайцы, а теперь квалифицированные слесари и токари.
После двух кружек портера я не выдержал и проговорился.
— Ого, в КИМе! Здо́рово!
