— У тебя наган? — поинтересовался я.
— Да, с укороченным стволом. А что?
— Неплохая машина. А у меня испанский браунинг. Восемь в обойме, девятый в стволе. Второй номер.
— Не люблю. Может подвести. Наган вернее.
Я ушел раньше Курасова, а когда, пообедав после работы, вернулся, его еще не было. Что за непонятный человек! Похоже, чем-то болен. Уж не столбняк ли у него? Говорят, что больные столбняком застывают и каменеют, совсем как Курасов.
Он вошел в гостиную неожиданно.
— Ну как дела? — хрипло спросил он.
Я посмотрел на Курасова и подивился точности поговорки: краше в гроб кладут. Лицо какого-то свинцового оттенка. Под глазами вздулись коричневые мешки, а руки, когда он стал наливать из графина воду, тряслись, как у малярийного. Курасов выпил залпом два стакана, облил пиджак и рубашку и рухнул на стул.
— Ты болен? Или, может, хватил лишнего? Ложись лучше. Давай руку, я помогу.
Он быстро и яростно взглянул на меня:
— К черту! Оставь меня… Слышишь?!
Я смертельно обиделся. Хотел ответить так же грубо, но через минуту обида прошла. С Курасовым происходило что-то неладное. Я взял книгу и почему-то на цыпочках вышел из гостиной.
А ночью Курасов неожиданно «раскололся».
— Нельзя хитрить с правдой, — глухо сказал он.
Я ничего не ответил. Да и что можно ответить на такое! Но он иначе понял мое молчание.
— Сердишься? Я давеча с тобой как скотина… Брось дуться, Муромцев.
— Я не дуюсь, — сухо сказал я.
— Тебя как зовут?
— Ну Дмитрием…
— А меня — Андреем. Так вот, Митя, приходит конец моей жизни.
Я сел. Тяжелое одеяло сползло на пол.
— Постой… Значит, ты на самом деле болен? Что с тобой? Чахотка?
— Я подлость сделал… Всю свою жизнь дегтем перепачкал… Словом, обманул партию… Нет, ты не перебивай! Я не хотел говорить… Но вижу, ты парень вроде ничего. Вот… я ему сегодня всё выложил… Часа два рассказывал. Заплакал. Он ни разу не перебил. И смотрел мне в глаза. Я думаю — понял. А он помолчал, закурил и вдруг говорит: а теперь расскажите, что побудило вас обмануть партию. И обращается на «вы», как к чужаку… А ведь я ему только об этом и говорил…
— Да он кто?
— Партследователь. В ЦКК. И мужик правильный. Я о нем много хорошего слышал… Постой! Сам всё расскажу. Я ведь первым секретарем губкомола был. Ну и, конечно, членом губкома РКП(б). В партию вступил на фронте, в девятнадцатом… Может, слышал про комбрига Книгу?
— Так он же сейчас в Ставрополе. Я его в Ростове видел.
— Комбриг в ЦКК написал про меня как про отважного красного кавалериста, не щадившего своей жизни в битвах с беляками. Ты не думай, что коли у меня левая рука сохнет, то я рубиться не мог. Еще как рубился! Как схвачусь с каким-нибудь золотопогонником, так всё мне кажется, что с папашей своим повстречался. Ну и рубаю с оттяжкой, со свистом, насмерть!
