В общем, несколько не так поняла просьбу попозировать. Он же смотрел на нее, улыбался и месил глину. Потом лепил.
Она считала, что неприлично интересоваться тем, что у него получается, потому намеренно не смотрела на его работу.
Невинность и глупость ее были настолько похожи на явный порок, что бедняга скульптор невольно, совсем не желая того, спутал абсолютно противоположные вещи. Да и что он мог подумать о девице в затасканной юбчонке, спадающей с тощих бедер, спросившей с первых же слов про будильник? Вравшей (разве он мог поверить ей?), что она получила из журнала верстку своих рассказов. Нагло глядящей ему в глаза, абсолютно не интересующейся его работами?
Он знай себе лепил, очевидно довольный, что нашел себе такую дикую модель. Он явно думал, что потаскушки такого рода — новое явление в его родном и любимом городе.
Ночью, когда он решил прервать работу, девица опять же не поинтересовалась, что он там налепил. Ну конечно, потаскушка!
Потом он застелил огромную тахту, кинул на нее две подушки…
Что она тогда думала? Не может Горчакова понять этого и посейчас. Клетки мозга столько раз уже заменялись, что ты — уже не ты. Только самое дорогое, то, чего ты ждал, на что настраивался долго и томительно, по-настоящему остается в нашей памяти. А этого она не ждала. Даже когда дело касалось Данилы, она старалась не думать об этих вещах, надеялась, что все случится как-нибудь так, в бреду, незаметно, в общем, само собой, если уж Даниле это понадобится. А если окажется уж слишком стыдно и противно, то она умрет — и дело с концом. Два этих понятия — любовь и смерть — были для нее тогда просты и естественны, жили бок о бок.
Она умрет, если захочет, и не умрет никогда, если не захочет. Вот и все.
Когда она поняла намерения этого человека — было уже поздно.
Завопить на освещенной сцене перед грозным ликом всей школы — это ей тогда было по карману. Но поднять визг вот так вот, один на один, потерять лицо, плюнуть в рожу человеку, который подобрал тебя на улице, — нет, так она не могла. Точно так же она не могла закричать о помощи, когда однажды тонула, — было стыдно.
К тому же человек этот вовсе не был подлецом, это она поняла сразу, а потому неловкость создавшейся ситуации была на ее совести, чего уж там.
Потом он стал говорить… Ей показались жалкими его воспоминания о собственной юности, его уверения, что он в общем-то еще здоровый человек, не пьет, занимается спортом. (Она не знала, что теперь, все о ней поняв, он, как только мог, старался быть в ее глазах не монстром и насильником, а человеком. Она не знала, что все, что он говорит, — робкий намек, робкая его просьба остаться с ним. Она не знала, в каких случаях мужчины заговаривают об одиночестве, открыто признаются в холостяцком положении.)
