В чем, мой мальчик, твоя промашка?
Слишком розов, как промокашка!
В чем, мой мальчик, твоя ошибка?
С головой у тебя не шибко!
В общем, это была целая поэма, выдержанная в здоровом духе хорошей кухонной склоки. И это написала Женька Лохматая, знакомая с поэзией не только в пределах школьной программы, но уже всерьез зачитывающаяся Блоком и Цветаевой. И после этого с невинным взором прочесть стишата в духе Пивного Старика!
— Старуха, пиши лучше прозу, — сказал Гусаров, как когда-то сказали ему самому, и быстро распрощался с Лохматой, уверенный, что никогда больше с ней не встретится. Она перестала его интересовать, потому что после этих стишат вдруг исчезла загадка ее души, которая раньше чудилась ему за странным выражением этого лица — то отрешенно-высокомерного, то откровенно-восторженного, без страхов и опасок.
И не понимал он тогда, бедняга, что его красивая проза ничуть не лучше ее некрасивых стишат.
Тогда Гусаров умел слышать только текст и сам стремился только написать текст, а потому зачеркнул свою случайную подружку, боясь вовлечь ее в занятие, на его взгляд, для нее бесперспективное. Он поставил на ней крест. (О, как часто и глупо ставим мы кресты на наших знакомых, как не учитываем законов диалектики!) Но она продолжала жить и расти, не ведая, что на ней поставили крест. И как-то выжила, выросла.
Они встретились снова только через год. Он на год опоздал на свидание. Год туда — год сюда! Какая разница! Но они встретились!
* * *
Но они встретились… Она вдруг явилась на лито. Занятия еще не начинались, все разгуливали по комнате, уставленной обшарпанными стульями, и ожидали руководителя. Лохматая тихо вошла, постояла немного с растерянным лицом, осветилась вдруг и бросилась к Гусарову:
— Андрей Михалыч! Примите меня к себе!
Хорошо, что этого никто не услышал. Впрочем, если и услышали, то вряд ли поняли. Откуда им было знать, за кого выдавал себя Андрей Гусаров. Да там и вообще никому не было дела до других. Разве что Сурков усмехнулся. Ну, Сурков — особ статья. Пусть корчит из себя Порфирия Петровича (Гусаров забыл, что сам отвел Суркову эту роль).
— Я принесла прозу, как вы сказали, — зашептала она на ухо Гусарову, в то время как он лихорадочно соображал, можно ли выпутаться из создавшегося положения.
— Видишь ли, теперь не я руковожу этим лито, так что…
— Ага, поняла… — Ничегошеньки она не поняла, а он так никогда и не узнал, как она объяснила себе создавшуюся ситуацию, чтоб по-прежнему дружить с ним и уважать его. Был у нее какой-то необъяснимый дар, такт, что ли, не ловить людей на слове: на лжи, на подлости. Не замечать того, что говорит не в пользу других. Вначале Гусарову казалось, что это просто от глупости, но потом она не раз поступала точно так же уже тогда, когда он знал, что не так уж она глупа. Со слухом и зрением у нее тоже все было в порядке, а значит, ее устраивал больше мир без мелкой лжи и подлостей.
