Потому-то, когда появился настоящий руководитель, она, без вопроса даже во взгляде, стала его внимательно слушать и вообще вникать во все происходящее.
В тот день читал Золотов. Тогда он еще не писал романов, а, как и все, начинал со стихов:
И пусть сатрапы
Роют окопы,
Чтобы опутать ракетой
Тело Европы…
К таким стихам Золотова все привыкли: и не такое здесь слыхивали. Однако никто друг на друга не смотрел — боялись расхохотаться.
Но Лохматая… Если б она только смеялась! Но она качалась от смеха и, как заведенная, выкрикивала лежащую на поверхности рифму.
— Опы! Опы! Опы! — хохотала Лохматая.
Истерика охватила и всех остальных. Лишь Золотов сидел в позе лорда Байрона, да руководитель объединения изображал строгого, но справедливого судью.
Руководителя объединения можно было понять: все отчеты по занятиям лито имели божеский вид только потому, что всегда можно было представить хоть чью-то законченную работу, — что бы ни писал Золотов, но все свои опусы он доводил до конца, и, переписав за него очередной его шедевр, можно было выдать это произведение за готовую продукцию такого странного, никому на фабрике непонятного учреждения, как лито.
Руководитель был оскорблен в лучших чувствах, потому что не мог теперь продолжать эту игру в поддавки.
— Устами младенца глаголет истина, — сказала Нинель, любящая готовые словесные формы.
— А что это у нас за такой младенец? — спросил руководитель, намеренно брезгливо осматривая Лохматую с ног до головы.
(И Гусаров увидел ее его глазами: трехрублевое платьице, косметика отнюдь не от Диора, но зато в большом количестве, феерические пунцовые уши, заискивающая улыбка опростоволосившегося человека.)
— Это со мной, — невнятно, но все же сказал Гусаров.
— Поздравляю. Но в следующий раз…
— Она хотела посмотреть, она не пишет.
— Почему это не пишу? А вот и пишу! — сказала Лохматая.
Да, это был позор.
— Тогда в следующий раз вы и прочтете то, что пишете… девушка!!!
После занятий Гусаров с Лохматой вышли вместе. И, будто не было года разлуки, бодро зашагали по своим старым маршрутам. По старым маршрутам — новые люди.
* * *
По старым маршрутам шли новые люди. За год разлуки Гусаров успел сделать много дел. Во-первых, он поступил на заочный филфак. Во-вторых, женился. И тем и другим своими поступками он отдал дань не только приличиям, но и внутреннему стремлению жить правильно и порядочно. Учиться было нужно — безграмотный писатель в наше время — нонсенс. Женился же… Любовь? Что ж, необходимая мера любви была. Та же любовь, на которую он был когда-то запрограммирован судьбой, износилась по тюрьмам и лагерям. Во имя любви к той единственной девушке он мог сделать только одно: оставить ее, единственную, в чистой и счастливой жизни с другим. К своим тридцати трем он был уже способен на ту любовь, которая единственно и достойна этого названия, — пусть плача, но желать любимой счастья с другим.
