— Цып-цып-цып… — позвал он своих подшефных. Те обернулись и подошли. Он молча и лениво дал каждому по оплеухе: — Геть отсюда!
Подростки мало что поняли, но улетучились. Гусаров же сел рядом с девочкой, отодвинув в сторону стопку растерзанных учебников.
— Что читаем? — спросил он.
Она молча показала ему обложку книги. Это был один из тех непотребных толстенных романов, которые иногда вдруг выплывают среди других книг, зачитываются до дыр, а потом исчезают, не оставив по себе ни памяти, ни каких бы то ни было чувств.
— Разве можно в ущерб учебе читать такую дрянь? — назидательно спросил Гусаров.
— Это не дрянь, это про жизнь, — заступилась девочка.
— Про жизнь есть книги и получше. Например, «Война и мир».
— Знаю, проходили.
— И в каком же ты классе?
— В десятом.
— Кончаешь школу, что ли?
— Да, вот заниматься сюда пришла.
— Почему не дома?
— Дома негде.
— Как тебя зовут?
— Лохматая.
— Это кликуха, что ли?
— Чего? — не поняла девочка.
— Кличка?
— Нет, фамилия. А имя — Женя.
— А я — Андрей Гусаров. Не слыхала?
— А почему должна была слыхать?
— Потому что, между нами, девочками, говоря, — я вообще-то поэт. И довольно известный.
— Я про Евтушенко слыхала, даже на вечере была… А вот про вас…
Зачем, почему, с какой стати начал Гусаров болтать, захлебываться в ноздревском вранье, как удалось этой девчонке спровоцировать его на это? Непонятно до сих пор. Но он врал много и отчаянно. Она же, судя по ее лицу, верила. Верила, что стихи Заболоцкого написал Гусаров, верила, что он ведет лито при калошной фабрике (объявления о наборе в лито были расклеены по всему району), верила, что он недавно приехал из Парижа, а сейчас собирается в Лондон. Всему она верила. Как совмещалась в ней высокомерная затравленность с такой доверчивостью — неизвестно.
Она со светящимся лицом и горящими ушами слушала стихи Блока (их, конечно же, написал тоже Гусаров), а потом вдруг пылко вскрикнула:
— Это даже лучше, чем Евтушенко!
— А у тебя есть вкус, детка! — Гусаров похлопал ее по плечу.
Она улыбалась польщенно и робко, так, что ему даже делалось стыдно своей лжи, но он не мог отказаться от такой удачи. При чем же здесь удача? Как она увязывалась с существом, встреченным однажды в сумерки в Таврическом саду?
А уж так одинок был Гусаров в этом ставшем ему чужим городе. Что интересовало тех, кто окружил его со змеиной добротой по выходе из тюрьмы? Кого-то его уголовное прошлое, кого-то — как он одет и сколько зарабатывает, а кого-то и вещи пострашней — нельзя ли приспособить его к небольшому, но прибыльному, в случае удачи, дельцу. Ну, а если неудача, так ведь ему не привыкать. И абсолютно никого не интересовало то, совсем другое, что он приобрел за тяжкие годы отлучения от общества. А он много передумал, многое прочитал, и чтение не было бесполезным — ведь читал человек, уже сильно траченный болью и страданием.
