И-эх!!! Мы мальчишки-ежики, не боимся ножика!
1962 год. Весна. Свобода. Только чтоб никто не заметил, что свобода тебе — в новинку, что ты впервые за долгие годы ходишь без конвоя. Трудно ходить без конвоя. Нюх у тебя плохой. Приводит все к таким же, каких ты уже видал и хорошо знаешь. Где верные друзья-братья, где прекрасные женщины, о которых мечтал? Кому ты здесь нужен и интересен?
Тебе тридцать два. Но ты знаешь некоторые правила потусторонней жизни, которых многие из твоих встречных не узнают никогда. У тебя было время подумать — на нарах с книжкой Монтеня в руках, под кислой сиротской лампочкой. Откуда взялась там эта книжка? Как не разорвали на самокрутки? Время действовать у тебя тоже было. Ты приучился всегда быть на стреме. Ты знаешь, как мало стоит человеческая жизнь. И твоя тоже. У тебя было сто случаев потерять ее, но ты остался жить. Жив ты потому, что не дорожился своей жизнью. Научился полной готовности обменять ее на чью-то чужую. Повезло. Не обменял. Повезло — не добавил себе новой вины, новой порчи, новой муки и стыда.
За что уважать себя? За то, что выжил. За то, что понимаешь — выжить мало, надо еще жить дальше. Было время подумать, было. И даже смог ты умом понять, что не стоит ждать от свободы цветов и пряников. Что свобода, если ты дурак, хуже тюрьмы. Те, кто писал для тебя свои умные книги, находясь на свободе, разъясняли тебе, что выбираются из той же тюрьмы, что и ты. Из тюрьмы страхов, предрассудков, невежества и глупости.
Гусаров ненавидел жизнь, оставленную за плечами. За ее грязь, истеричность, болезненную бесшабашность, за то, что тебя унижают, и, самое страшное, за то, что ты должен унижать. Но больше всего он ненавидел эту жизнь потому, что вынужден был носить ее в себе.
А другой жизни все не было и не было. Не наступала она и на свободе. Он готов был впасть в отчаяние, прекратить сопротивление и рискнуть совершить то, от чего так зарекался в тюрьме. Но все медлил, осматривался, взвешивал и прикидывал, исподволь окружая себя созревшими в помощь порочными подростками. Еще ничего он им не говорил, ни на что не намекал, но был готов… И точно так же был готов, даже боялся, что сорвется с языка, сказать им: «Бегите, бегите, пацаны! Я порченый. Я могу лишь исподлить вашу жизнь. Бегите!»
