* * *
— А кто видел Новоселова мертвым? — задал Гусаров вопрос и сам себе ответил: — Никто. Никто не видел его мертвым. Он умер где-то в Баренцевом море. Летом. Мы узнали о его смерти только осенью. Никто из нас его не хоронил. И потом, я не могу поверить, что он написал роман еще тогда, понимаете? Все его рукописи передали нам с Женькой Горчаковой. Помните, мы даже приносили его рассказы в редакцию?
— Помню, — сказал Семенов. — И даже помню свое ощущение от них. Я, если ты помнишь, сказал тебе, что вижу за ними судьбу. И будущего большого писателя. А ты сказал, что будущего уже нет. В рассказах чувствовалась крепкая рука… нет, не рука, а сердце, характер. Рука оставляла желать лучшего. Все было так несобранно, хаотично, сумбурно. Но это именно тот сумбур, из которого могла образоваться истина. Сколько же ему было лет?
— Двадцать семь.
— Всего лишь? Мне показалось, что он намного старше. Такой был в нем опыт, понимание… Двадцать семь, двадцать семь… Несомненно, погиб писатель.
— Да погиб ли? Ведь тогда, когда я его знал, романа не было, а теперь, когда роман есть, ясно, по крайней мере мне, что автор — он. Повзрослевший, поумневший, но Новоселов.
— Иванов, Андрюша, Иванов. Я с ним много разговаривал, работал. В бухгалтерии есть паспортные данные. Он не подставное лицо, он, несомненно, и есть автор. Да вот спроси хоть у Елены Леопольдовны.
— Отвяжитесь от меня с этой «Львиной долей»! Что вы все ко мне пристали? Я просто машинистка на пенсии! Машинистка я! — закричала старуха Браунинг. Она, конечно, придуривалась. Не была она просто машинисткой. Все, у кого хватало ума и вкуса когда-то очароваться старухой Браунинг, никогда в ней не разочаровывались. Надо было однажды осмелиться поверить ей, чтоб потом понять — именно ей и надо верить. А уж те, кого она любила, знали — ей надо верить даже больше, чем порой себе самому.
Старуха была не только честна до патологии, но она еще сохранила в себе способность быть заинтересованно-честной с собой и другими. Она не признавала не только лжи, она не признавала даже умолчаний о правде. Этому учила и молодежь. Из-за этого-то Елена Леопольдовна была с т а р у х о й, а не старушенцией, не божьим одуванчиком, не «типичной интеллигенткой». Она всегда кричала, что «типичных интеллигентов» вообще не бывает, так как сама интеллигентность подразумевает не типичность, а как раз своеобычность. Старуха вообще ненавидела ярлыки, при том, что сама была довольно максималистична и любила ярлыки вешать. Но это были ее л и ч н ы е ярлыки, не общие. Оправдывало ее то, что даже после отвратительного, на ее взгляд, поступка человека она, отнегодовав свое, была способна забыть об этом поступке, ежели он был исправлен другим поступком. Она воевала против дурных деяний какого-то лица, но не против самого лица.
