Приключения в Гран-Чако | страница 6
— Вы слабы, немощны, — продолжал он. — Вы как сухие листья. Порыв ветра может унести вас. Десяток москитов высосут из вас всю кровь, и тогда конец. Сколько времени ты пробыл там, на другом берегу? Три-четыре месяца, и вернулся похудевший, кожа да кости, сухой, как былинка, потерявший всю силу…
— Смотри, как бы ее не осталось еще столько, чтобы проучить тебя за насмешки, — прервал его один из мужчин.
— Проучить? За что? Он ведь знает, что я всегда хорошо к нему относился. Я совсем не хотел обидеть его. Просто в этом проклятом климате ему не выжить. Вот я — другое дело…
Охотник не шевельнулся. Несмотря на то что у остальных сидевших у костра рубашки липли к потному телу и они медленно вдыхали раскаленный воздух тропической ночи, он буквально съежился у костра, укрытый несколькими одеялами. Но охотник даже не открыл глаз, когда Джованни засучил рукава рубашки и начал демонстрировать свои мускулы. Они были достойны изумления, он знал это; часто он видел его, дробящего куски известняка в карьере.
Джованни был каменщик. Его кожу не опалило ни солнце Сицилии, где он родился, ни жгучее солнце Парагвая, где он жил уже много лет. Кожа была у него белая, щеки пухлые, красные Каждый его мускул был создан тяжелым трудом. Для него было игрушкой перевернуть большой камень, который двое мужчин едва сдвинули бы с места. Он был лучшим рабочим карьеров. Всегда веселый — он пел и за работой — никого он не оставлял в покое. Все его любили.
Охотник во всех отношениях был ему полной противоположностью. Когда они стояли рядом, он был выше Джованни на целых полголовы, но кости выпирали из него со всех сторон, словно хотели прорвать морщинистую кожу. Сейчас он зашевелился и выбрался из-под одеял. Вытащил пачку прессованного табаку, свой охотничий нож и медленно стал соскабливать тонкие черные пластинки. Потом он разминал их на ладони, пока они не превратились в тонкие черные волокна, набил резную индейскую трубку, выгреб из костра горящий уголек и раскурил ее.
Все ждали, что он скажет. Но он лишь несколько раз глубоко затянулся, придвинулся к костру и процедил сквозь зубы: «Глупо!»
На лицах рабочих появилось выражение разочарования. Наступила тишина, и только потрескивание сухих веток в костре да плоек реки у берега нарушал ее.
— И что ему тут делать? — продолжал Джованни. — Бродит по болотам, шляется но прериям, пока не сотрет подошвы, а потом возвращается с таким багажом, что едва на ногах стоит. Да еще бережет свои мешки — можно подумать, что там золото или бриллианты, а раскроешь их, то там ничего не найдешь, кроме пары глиняных горшков, птичьих перьев и всяких индейских безделушек. Да, индейские трубки на вид хороши, украшены причудливой резьбой, а скрипки остроумно сделаны, но в трубке табака меньше, чем в сигарете, а скрипка играет так тихо, словно где-то вдали трещит сверчок. Я не дал бы за них и ломаного гроша, а он бережет эти вещи, как зеницу ока. И стоит ли за несколько исписанных каракулями записных книжек расплачиваться своим здоровьем? Недавно он выстрелил прямо над моим ухом и почему же? У меня не было бумаги, чтобы скрутить сигарету, и я хотел вырвать листок из его блокнота. Да ведь он сам не может прочитать, что там нацарапано! Если бы ты остался здесь, в карьерах, хорошо ел и пил, месяц дробил бы с нами камни, ты бы сразу поправился, — вдруг обратился он к охотнику. — А главное, стал бы полезным человеком.
