— Они благодарят мать всего живого — Гуара-ци за то, что она позволила разделить несчастье с другом. И они будут плакать до тех пор, пока текут реки и звезды светят в ночном небе.
Джованни, слушая это, приблизился к охотнику и спросил:
— Я что-то не понимаю. Это была индейская сказка о птицах или о дружбе?
Охотник улыбнулся:
— Это сказка обо всем.
С того времени когда на белые скалы Марсала пришли люди, это было первое воскресенье, в которое жители калеры ощутили скуку. Никто не пошел на охоту, никто не отправился на рыбную ловлю, ни один из пеонов не захотел наведаться в ближайшую таверну, находившуюся в нескольких милях.
С утра сидели на тенистой веранде, нависшей над обрывом, и смотрели на другой берег. Чем выше поднималось солнце, тем сильнее становилась жара и мучительней духота.
Разговаривать было не о чем. Мысли всех были там, на другом берегу.
Уже подробно обсуждены все возможные варианты исхода экспедиции, однако лишь об одном варианте все молчали, хотя у каждого на уме был именно он. Все думали об этом, но стыдились заговорить Каждый знал, что если он начнет разговор на эту тему, все встанут против него. Поэтому все молчали.
— Дьявольская жара, — произнес в конце концов Хоакин, окончив эти слова продолжительным зевком — Держу пари на свою голубую шелковую рубашку и свой нож, что Карай Пуку где-нибудь в пути «потеряет» Джованни.
Все понимали, что под словом «потеряет» метис разумеет нечто иное. Он проговорил это спокойно, без язвительности — и не то жара подействовала на людей, не то нервы их были чересчур напряжены событиями прошедшей ночи, но разговор на эту тему был продолжен.
Дон Хосе не мог удержаться и крикнул:
— Если бы у меня была привычка спорить, я бился бы об заклад на все свои деньги против твоей тряпки и ножа, что ты лжешь!
Даже в цивилизованных местах Южной Америки никто не выносит обвинения во лжи, тем более здесь, на краю девственного леса, где тот, кто выговаривает слова «лжешь», должен немедленно опустить руку за револьвером.
Но коварный метис хотел высказать до конца свою мысль, и поэтому смирил свою гордость и свою злобу и сделал вид, что не расслышал последних слов.
— Дон Хосе, — начал он, — не называйте мою рубашку тряпкой. Вы меня хорошо знаете, я работаю у вас два года, и мой нож сделан из закаленной стали, он был со мной во многих битвах, не раз погружался в тело какого-нибудь аргентинца или бразильца и, кажется, годится и для паршивого гринго. — При этих словах в руке у полуиндейца блеснула сталь.
