- Сейчас - нет! - бросила Эйела.
- Это хорошо, - признал Ретт.
Ничего себе признание, подумала девушка. Самоубийца несчастный. Чтоб ты сдох. Зачем я только на тебя столько крови потратила.
- Ну так пойди и застрелись! Зачем ты меня спасал-то?
- Мне так захотелось, - коротко ответил Ретт.
- Вот и мне захотелось тебя из могилы вытащить! Зря, как оказалось! А теперь пошел... - И Эйела добавила наиболее гнусное из знакомых ей ругательств. Она еще никогда не произносила его вслух - при людях, во всяком случае - и теперь почти всерьез ожидала, что от этих слов грянет гром и содрогнется земля. Ретт, однако, даже не моргнул.
- Нет, - произнес он привычным терпеливо-снисходительным тоном. - Теперь я у тебя в долгу. Я делаю только то, что хочу. Но долги я должен платить. Мне казалось, что я освободился от всех старых долгов - у меня нет никого, кто мог бы прийти и потребовать, чтобы я ради него чем-то жертвовал, никого. А вот теперь явилась ты и оставила меня в долгу. Ты как коммивояжер, который всучил недотепе ненужный тому холодильник, и теперь требует выплатить по счету.
- Да пошел ты со своими счетами! - взвизгнула Эйела. - И с одиночеством своим - пошел! Мерзавец!
- Профессиональный, - подтвердил Ретт.
- Жизнь ему за холодильник! Кто ж тебя так кирпичом-то ударил, что ты от людей шарахаться начал!
И вот тут Эйела с ужасом заметила, что лицо Ретта окаменело. Раньше ей никогда не приходилось видеть ничего подобного. Веки полусмежились, щеки будто освинцовели и, потяжелев, оттекли вниз, отчего губы едва заметно разошлись.
- Да так. Одна женщина, - произнес он негромко, но очень отчетливо, встал и вышел, подобрав по дороге злополучную чашку.
Эйела колебалась секунду, плакать ей или смеяться, потом уткнулась в подушку и разрыдалась.
Голодовка и потеря крови сделали свое черное дело следующие несколько дней Эйеле пришлось провести в постели. За это время она успела раскаяться в сказанных резких словах. Конечно, ей следовало догадаться. Раньше ей никогда не приходилось видеть страдающих от несчастной любви, оттого она и оплошала. То есть, разумеется, неудачно влюбляться приходилось и ей самой, а уж о Энне и речь не идет - она, кажется, постоянно по кому-то сохнет - но все это было как бы не всерьез: этакий приятный зуд души, которую можно почесать на досуге. И, столкнувшись с настоящим чувством, Эйела растерялась.
Ретт по-прежнему приходил к ней, ухаживал, приносил еду, уносил грязные тарелки и ночные горшки. Он был все так же отстраненно вежлив, но девушка видела в нем пустоту, вскрытую ее жестокими словами. И - странное дело - раздражение, которое бывший фельдшер вызывал у нее прежде, перешло почти в восхищение. Какое, в самом деле, было у нее право лезть ему в душу? Он ей, в конце концов, жизнь спас. Могла оставить человека в покое. Так нет, полезла грязными руками.
