Последний аргиш | страница 22

Я не помню, почему я согласился сесть за стол, помогать в песне сенебату. Может быть, он просто заставил меня?

Я сидел и думал, пусть в наш чум приходят все: и Чуй, и Кильда, и Туспек — все-все. Я буду нетоком; но я скажу правду о сенебате и моем отце.

Народу набралось много, если считать и всех детей, которые жили в пяти чумах стойбища.

Посредине чума было свободное место, а люди сидели вокруг. Костер был оставлен совсем маленький.

У костра сидел сенебат. На нем — короткая шаманская парка из оленьей ровдуги, украшенная узорами и множеством железных подвесок — круглых, как месяц, а также птиц, человечков. На ровдужном фартуке висели такие же подвески. Ноги обуты в пимы, сверху по голенищу привязаны остроклювые железные гагары. На плечах, на парке — железные лебеди. Они главные помощники сенебата.

Еще никогда и никто из нашего стойбища не убивал лебедя, как бы голодно ни было людям. Для всех нас лебеди — те же люди, в них превращалась душа сенебата или души оленей, на которых сенебат в песне гоняет по таежным дорогам.

На голове у сенебата железная шаманская шапка — обруч с оленьими рогами и двумя острыми ножами спереди и сзади. В руках у него посох с шестью поперечинами. Такие посохи бывают только у очень больших, очень сильных шаманов. Сенебат — большой, сильный шаман!

Сенебат молча кинул мне бубен, и я так же молча стал греть его над тлеющим костром.

Пока нагревалась ровдужная оболочка бубна, сенебат почти беззвучно пел. Никто не разбирал слов, хотя было тихо. Совсем тихо, лишь изредка трещала, растягиваясь, становясь упругой кожа бубна.

Я отдал бубен сенебату. Он слегка ударил по нему и вернул мне.

Я снова подержал бубен над огнем и снова отдал его сенебату.

Он опять ударил по бубну, но не рукой, а деревянной колотушкой, обтянутой медвежьей шкурой, а потому похожей на лапу медведя, и запел.

Запел сначала тихо, затем все громче и громче:

Он замолчал, вздохнул полной грудью, а я же слово в слово повторил его запев.