Однако больше всего ему, несомненно, мешало тело, которое он презирал, требуя, чтобы оно «отвалилось от него», согласно вычурному, но очень меткому выражению Жервазиу Вила-Новы.
Нынешние портреты поэта показывают его всесторонне красивым, окутанным ореолом гения. Но правда в том, что это не его выражение лица. Сознавая, что перед ними выдающийся мастер слова, фотографы и художники придавали его изображению одухотворённое выражение, не свойственное поэту. Не следует слепо доверять портретам великих людей…
– Ах! мой дорогой Лусиу, – повторял порой Рикарду, – как глубоко я чувствую торжество обворожительной, лежащей на кружевной постели женщины, когда смотрю на её полностью обнажённое тело… роскошное… золотистое и пьянящее! Женское тело – какая божественность! Если бы я был женщиной, я бы никогда не позволил себе отдаться мужской плоти – унылой, сухой, жёлтой – матовой и тусклой… Да! в своём восторженном воодушевлении я весь становлюсь самим восхищением, самой нежностью в отношении той великой необузданности, с которой только мраморные тела свиваются вместе с равными им – женскими, огненными, роскошными… А потом это напоминает мне о безнадёжном желании быть женщиной – хотя бы вот для чего: чтобы зачарованно смотреть на свои обнажённые белоснежные ноги, холодные, медленно пропадающие под шёлковыми простынями…
Я, признаться, удивился тому направлению, которое принял разговор. Если творчество Рикарду де Лоурейру было полно чувственности, безумных перверсий, то в его речах ничего подобного раньше не наблюдалось. Наоборот. В его словах никогда не звучала нотка безумства, или даже просто влюблённости, или же его сдерживало внезапное целомудрие, если, вдруг, издалека, речь заходила о какой-нибудь детали такого рода.
Что касается сексуальной жизни моего друга, я не имел ни малейшего представления о ней. В этом отношении Рикарду представлялся мне человеком уравновешенным. Возможно, я заблуждался… Да, я точно заблуждался… И доказательство – ох уж это доказательство! – я получил его в тот же вечер в престранном откровении – самом пугающем, самом глубоко скрытом, какое только можно вообразить…
Была половина восьмого. Мы прошли вверх все Елисейские поля, а затем по Авеню дю Буа до Порт-Майо. Поэт предложил поужинать в Арменонвильском павильоне – этой мысли я мог только аплодировать.
Меня всегда тянуло к этому знаменитому ресторану. Не знаю, почему… Его литературный антураж (потому что мы читали о нём в романах): большой зал с красным ковром и в глубине – лестница; романтические деревья, затенявшие павильон; небольшой пруд – вся эта атмосфера светской жизни пробуждала во мне неясное, нежное, мерцающее томление, астральное воспоминание некоего любовного приключения, которого у меня никогда не было. Осень, лунный свет, сухие листья, поцелуи, шампанское…
