Второе «или» взяло верх. Через год после отъезда дочери мы с Леной разошлись. Последние годы наша совместная жизнь вообще превратилась в череду взаимных упреков – и обоснованных, и надуманных. Брак наш проявился своей случайностью с самого начала, и то, что он продержался более двух десятков лет, – результат равнодушия к своей судьбе, во всяком случае с моей стороны. Сегодня, по прошествии времени, я могу сказать, что в разводе виноват больше я. Но в одном я себя не упрекаю: я старался не унизить ее достоинство, никогда не бравировал своими «победами», хранил тайны своих приключений, что вообще является моим принципом.
Подчас искушение развязать язык бывает сильнее самого сладострастия. Хвастун по натуре, я старался вести себя по-рыцарски, несмотря на соблазн. Так было до нашего официального развода, на протяжении двух десятков лет. И если что и становилось достоянием окружающих, то помимо моей воли. Замечу мимоходом, что значительная часть моих легкомысленных похождений в устах чужих людей являлась выдумкой и наветом. И не только моих похождений. Судьбы людей литературы и искусства нередко становятся объектом домыслов и чепухи. Лена остро реагировала на ложь, превращая жизнь в казнь.
Есть браки, которым предопределено расставание с самого начала. И не надо терзаться – в этом нет ничьей вины. А тягость от перемены в привычном укладе жизни нередко смягчается обстоятельствами. У Лены к тому времени появился близкий друг – человек славный, обремененный детьми, человек, в личной жизни, видимо, робкий и зависимый. Что же касается меня, то и я к нашему разводу не оказался на мели, а на самой что ни есть глубокой воде. Так мы с Леной и жили после развода целых пять лет под одной крышей, у одной общей кухонной плиты, под двумя разными флагами, испытывая в этой двусмысленной позиции даже некоторую симпатию друг к другу. Письма дочери являлись чем-то вроде заклепок этого странного союза…
Уход Ирины от милого нашему сердцу Саши мы с Леной восприняли болезненно. И Лена твердо решила отправляться к дочери, эмигрировать.
Первая половина восьмидесятых сложилась глухими годами для эмиграции. «Отток мозгов» наносил ощутимый урон, и власти опустили шлагбаум, казалось, надолго. В ОВИРах ярмарочная суета сменилась тишиной колумбария. Лена впала в отчаяние. Было ясно, что «выездные дела» решаются не в ОВИРах, а в Большом доме на Литейном, в Комитете госбезопасности. И я решил действовать – кажется, оказался прав тот проницательный поэт Б., а я на него катил телегу…
