Домантас замкнулся, стал неразговорчивым, но к жене по-прежнему относился нежно и снисходительно. Ни единым словом не упрекнул ее.
Домантене никуда не выходит. Подавленная и удрученная, слоняется она по комнатам; увидев одежду или игрушку Альгирдукаса, плачет. Все время перечитывает траурные объявления, опубликованные в газетах: от этого ей становится немного легче. Вот, мол, и другие знают о ее горе, переживают вместе с ней. Особенно дорого ей соболезнование Женского клуба.
«По случаю смерти сына от всего сердца сочувствуем материнскому горю нашей известной деятельницы, госпожи Домантене.
Женский клуб».
Несколько раз перечитала она обведенные траурной рамкой слова, подписанные Мурзой; по содержанию не менее нежные, чем объявление подруг, хотя они вызывают у нее некоторую горечь.
«В час глубокой скорби по поводу смерти любимого сына выражаю искреннее соболезнование господам Домантасам.
Алексас Мурза».
Смерть Альгирдукаса вызвала у Домантене не только скорбь, но и угрызения совести. Она вспомнила, как муж просил ее реже покидать дом, казнилась, что не послушала его, понимала, что была недостаточно заботлива. Если бы Викторас хоть в чем-то обвинял ее, ругал, она могла бы оправдываться, плакать, обижаться — глядишь, и боль постепенно ушла бы. Но он молчит, будто нарочно, и этим молчанием еще сильнее растравляет рану.
Как-то вечером она находилась в ужасно угнетенном состоянии. Чувствовалось — Зине хочется что-то сказать. Но Домантас не дождался, когда она решится, и отправился спать. Жена продолжала беспокойно ходить по комнате. Потом бесшумно проскользнула в спальню, подошла к постели мужа и внезапно, будто лишившись сил, упала перед ним на колени, уткнулась лицом в плечо Виктораса и в отчаянии тихо заплакала. Ее рыдания становились все более глухими, жуткими, наконец она стала задыхаться от слез.
— Зина, Зинуте, что с тобой?.. Перестань… — успокаивал, пытаясь поднять ее с пола, Домантас.
Но она не желала вставать с колен и продолжала биться в истерике.
— Не мучай меня, Викторас! — выговорила она наконец сквозь рыдания. — Я же так страдаю, мне так больно! А ты еще добавляешь…
— Разве я виню тебя?.. Успокойся… Его уже все равно не воскресишь, не вернешь…
Он все-таки поднял ее, уложил, тепло укрыл, принес воды.
После этой вспышки Зина почувствовала облегчение, решила, что как-то очистилась перед мужем и собственной совестью. Ей казалось, что Викторас должен будет теперь что-то сказать ей, расспросить о причине болезни сына и оправдать ее. Но он так ни разу и не упомянул больше о его смерти.
