В зале танцевали фокстрот, у стен за маленькими столиками сидели строгие пожилые дамы, художники и седые мужчины; в углу, сдвинув несколько столиков, громко шумели студенты.
Домантас обошел ресторан в поисках местечка. Но свободных не было.
— Эй! Собрат по идее, оглянись!
За пальмой, словно прячась там, сидел Крауялис. Перед ним стояли закуски и графин водки. Домантас подошел. Крауялис протянул ему навстречу руки:
— Какое счастье встретить тебя здесь! Садись, Викторас, друг мой, и извини эту лающую собакой кукушку. Я тогда у Мурзы обидел тебя, но ты меня простишь… Клянусь, я не хотел обижать тебя! Нет, хотел, хотел обидеть, потому что… потому что причинять боль ближнему — необходимость, я бы сказал — насущная необходимость для меня. Причинить боль можно лишь тому, кого больше всего уважаешь, а не тому, кого ненавидишь…
— Ну что за ерунду ты мелешь? Видать, давно уже посасываешь из этого графинчика, если такие мысли приходят в голову, — рассмеялся Домантас, усаживаясь на свободный стул.
— Это само собой… прихлебываю, конечно, и думаю об общении святых душ. Теперь будем пить вдвоем.
— Рюмку можно… Давно ты в Паланге?
— Вчера, только вчера прибыли вместе со многоуважаемым нашим другом и вождем Мурзой… Эй, мэтр, еще одну рюмку и все прочее!
— Так, значит, с Мурзой… — задумался Домантас.
— Слушай, как тебе пришла в голову столь светлая мысль — зайти в ресторан?
— А что делать? Жена отправилась танцевать в кургауз.
— Да, черт возьми, для женщин здесь сущий рай: танцуй, люби, выслушивай комплименты и полощись в море, словно богиня Юрате. Мое сердце в первый же день забилось чаще. Ну, за любовь!
— Может, за что-нибудь другое?
— Неужели ты против любви?
— Против развязного флирта.
— Ясно. Ты же по профессии идеалист и романтик. Тебе серьезные страсти подавай… Прошу!
Выпили. Крауялис тут же снова наполнил рюмки.
— Курорты, друг мой, всегда остаются курортами, — подвыпивший инструктор стал необычайно разговорчивым. — Человек здесь абсолютно ничего не делает, только валяется да жарит на солнце грешное тело. День лежит, другой, неделю — и больше ничем не занимается. А солнечные лучи жгут шкуру и мутят кровь. Знаешь ведь, что происходит, если не давать уму серьезной работы и одновременно не сдерживать фантазии. Разум, как кусок свинца, подвешенный на веревочке, будет лишь крутиться вокруг пылающего костра чувственности, а воображение нарисует целый ад удовольствий. Прошу, еще по рюмочке… Страшная вещь — воображение. Особенно опасно оно для лентяев, — продолжал Крауялис, выпив свою рюмку. — Ведь у бездельников самое живое воображение, и посему такие люди, как, например, я, не смеют мечтать. Мечтатели не годятся для серьезного дела. Воображение — судьба человека. Чего оно только не творит с ним! Боже ты мой! Какие перлы, созданные воображением, довелось мне повидать, ой-ой-ой!.. Человек, братец ты мой, очень несуразная машина, завертятся вдруг ее колеса, да так странно завертятся, что никакому машинисту не остановить. Так и крутятся, пока не развалятся.
