— Отжила свое время… Я вижу, что иначе ничего… Я все это, стало быть… Всех прижму! Они у меня все в таутининки запишутся как миленькие!
— Правда, что у вас теперь Домантас служит? Ну и как? Хороший работник?
Викторас съежился, услышав вопрос Мурзы.
— Работник? Не знаю. Знаю одно: он у меня запишется!
— В таутининки?
— Разумеется! Не стану же я терпеть, чтобы мой чиновник… Это производит плохое, стало быть, впечатление.
— Но он такой упрямый… — усомнился Мурза.
Теперь-то Домантас прислушивался изо всех сил, внимательно ловил каждое слово, он даже наклонился в сторону двери.
— Какого ты о нем мнения? Я не хотел его брать, но меня заставили, принудили, стало быть. Рука у него…
— Какого мнения? Как бы поточнее тебе сказать: добросовестный, трудолюбивый… но упрям как осел… Наивный идеалист, честный, но ограниченный человек. Типичный неудачник.
Выслушав эту характеристику, Домантас отшатнулся от двери, скомкал в кулаке лист бумаги и сгорбился над столом.
— Ничего, я его обломаю. Подумаешь, упрямец! Многие бы тут хотели мудрить. Появляются разные… Я так считаю: кто тебе деньги платит, тому ты, стало быть, и принадлежишь. Вот так!
Больше Домантас не хотел ничего слышать. Он сжал голову ладонями, упершись локтями в стол.
— Что это вы, коллега, несколько взволнованы? — подошел к нему Керутис.
Викторас поднял глаза. Сосед смотрел на него и понимающе улыбался.
— Может, место тут не особенно удобное? Но очень, очень интересное… — продолжал он, бросая многозначительный взгляд на эту никому не нужную дверь.
VI
Не получая особого удовлетворения, но и не жалуясь на судьбу, влачил Домантас серые, однообразные дни мелкого чиновника. Некоторое чувство горечи вызывало у него то обстоятельство, что ничего не зависело от его деятельности. Пусть и не самой последней спицей в колеснице был он, но чувствовал себя бесправным наймитом. Обязанности его были строго ограничены, он не мог по своей воле и пальцем шевельнуть. Отсиживал в канцелярии что положено, ни минутой больше. Однако работу свою и теперь старался выполнять добросовестно, не манкировал, не спихивал ее на других. Утешал себя мыслью, что, мол, мое — то мое, а что сверх того — меня не касается, пусть делают как хотят.
Старательность и работоспособность Домантаса уменьшились не потому, что получил он теперь гораздо более низкую чиновничью категорию, и не потому, что у кормила правления находились люди, чьих идей он не разделял… Литва оставалась Литвой… Причины здесь были иные. Прежде всего, его уже крепко потрепала, изранила и разочаровала жизнь, а во-вторых, он чувствовал и понимал, что на новой службе его ненавидят, готовы унизить, «смять». Правда, пока никто еще не пробовал его «мять», но грубые и не относящиеся к делу замечания директора ему уже приходилось выслушивать. И не раз. Он понимал, что дело этим не кончится, что в один прекрасный день ему будет строго указано, какие молитвы он должен читать по утрам, какие вечером…
