— Вы что? — буркнул он.
— Товарищ начальник… — заикнулся растерянно Пэрлэ.
— Нам нужен билет, — вмешался я.
— Потом, — услышали мы. — Мест хватит. Успеешь.
— А что с машиной? — поинтересовался я, потому что на аэродроме не было видно ни одного самолета.
— Как что? — удивился он. — Машин много. В четырнадцать часов улетает из Улан-Батора…
Мы вернулись в гостиницу. Спустя некоторое время, вновь съездив на аэродром, узнали, что самолет прибудет в шестнадцать тридцать и сразу же вылетит обратным рейсом. В семнадцать Зофья сидела в самолете. Мы надеялись, что она вернется через несколько дней. Я и Пэрлэ стояли под фюзеляжем двухмоторной машины и смотрели, как идут по трапу араты, тяжело поднимая ноги и подвертывая повыше полы дэли.
Зофья выглянула в иллюминатор, улыбнулась нам и на прощание помахала рукой. В эту минуту ей было, наверное, особенно тяжело. Она всегда стремилась де-жать руку на пульсе всех событий экспедиции, даже самых незначительных, жила экспедицией больше, чем кто-либо из нас. Видимо, эта женщина жила по принципу, что дело только тогда может быть стоящим, когда его творец сливается с ним. Экспедиция была ее детищем. Самолет развернулся, взметнул тучу пыли и, не выруливая на старт, поплыл над степью.
Под вечер я сидел в гостинице над своими бумагами, когда с крыши вдруг ручьем потекла вода, заливая стекла. Там, наверху, прорвало резервуар. Довольно далеко от гостиницы, около юрты, на корточках сидела старушка. Увидев воду, она начала кричать, махать руками. Из юрты вылез старик с двумя тазами и побежал на кривых ногах к струе, которую сносило ветром.
И только сейчас, выглядывая из окна, я сообразил, что гостиница получила новое украшение — скульптуру. Несколько недель назад я видел, как ее возводили. На просторной площади перед главным входом — верблюд, присевший в несколько неловкой и, как мне показалось, двусмысленной позе. Однако в глазах Пэрлэ это была типичная боевая поза верблюда-самца, угрожавшего своему сопернику.
Пэрлэ признался мне, что пишет стихи, но прочитать не пожелал, сказав, что они неудачные. Я знал, что многие монголы пишут стихи. Культура степей и кочевий породила культуру устной речи. Здесь не читали, а слушали, не писали, а говорили. Рассказ заменил кочевнику газету и стал настоящим священнодействием. Приезжий никогда не спешил сразу выложить новости. Сначала все усаживались в юрте, пили, ели, сквозь зубы цедили слова, готовясь к истинному пиру: долгому, внимательному слушанию. Рассказ повторялся раз, другой. Рассказчик подбирал более яркие выражения. Слушатели медленно постигали их значение, зная, что вскоре кто-то из них сядет на коня и поскачет передать весть дальше Каждый старался запомнить все до малейших подробностей, чтобы его рассказ был не хуже, а лучше предыдущего.
