Я говорила: «Нет таких детей, с которыми нельзя было бы установить контакт, — есть лишь учителя, которых ничему нельзя научить».
И еще я говорила: «Каждый раз, когда учитель входит в класс, перед ним открываются возможности быть великим».
Очень легко потерять присутствие духа, деморализоваться. Ловлю себя на попытке выторговать немного внимания в обмен на что-то свое, личное, сыграть на своей собственной слабости. Рассказываю ученикам о том, как мне пришлось учиться английскому в двенадцать лет, сидя в одном классе с шестилетними.
«А сейчас вы говорите по-английски?»
«Вы что — еврейка?»
Измученная, как боксер в конце раунда, с нетерпением ожидая, когда зазвонит звонок, заухает сова, я спрашиваю себя: «Каким образом стала я их врагом? Когда, в какой час, в какой день?»
«Присматривайте за своей записной книжкой! — орет одна школьница. — У меня не все дома!»
«Эй, дайте-ка мне вашу ручку, — вопит у меня над ухом другая. — Почему вы, черт возьми, не отвечаете мне?»
Я взрываюсь и кричу. Класс отвечает гулом голосов — что-то среднее между одобрительными и неодобрительными возгласами. Наконец-то они задели меня за живое. А мне задеть их за живое не удалось.
Можно обуздать насилие, можно пресечь истерию, но как побороть апатию? Я веду программу школьного труда. Эти девочки полны апатии. Я спрашиваю их, что бы они хотели делать; я предлагаю им на выбор и то, и это. Нет, они лучше посидят здесь до конца урока. «Может, у вас журнальчик найдется?»
«Не думаю, чтобы вы могли по-настоящему понять мою проблему или проблему моего народа, потому что вы белая, и мы живем в двух разных обществах».
«Мне трудно жить в нашем нынешнем мире: не знаешь, кому верить и что делать».
«Если бы президент курил опиум, в мире жилось бы куда лучше».
«Мы — отпетые, нам сам черт не брат», — хвастают они. И все-таки даже в худшем классе я обычно встречаю хотя бы одну пару глаз, устремленных на меня с глубоким вниманием. Алчущих знаний.
Каждый день я приношу все новые их сочинения. Они жалуются на «крайне нездоровую» пищу в школьных столовых, на школы-«тюрьмы», на своих учителей — «диктаторов, самодержцев, лицемеров и промывателей мозгов». Они беспокоятся по поводу добрачной половой жизни. Их тревожит перспектива безработицы по окончании школы. Они превратно истолковывают демократию: «Мы можем делать все, что захотим». Они жаждет ясности и мира. И у них такое чувство, что им отпущено очень мало времени. Те, кто ощущает себя счастливым, как бы оправдываются: «Наверное, я какой-нибудь псих или чокнутый, но я люблю школу».
