И кому, спрашивается, такое нужно?
Нет уж лучше я поправлюсь, вернусь на аэродром и буду опять работать укладчицей. Конечно, «шубные» деньги скоро закончатся, и я не смогу прыгать много. Но, может быть, к тому времени мне удастся просочиться в какую-нибудь спортивную команду. Кто сказал, что я не могу попробовать себя в групповой акробатике? У меня хорошая память, хороший вестибулярный аппарат, и я добьюсь успеха, у каждой более менее заметной спортивной команды есть спонсоры. Денег на этом, конечно, не заработаешь, зато можно бесплатно прыгать. И никакой другой карьеры мне не нужно. Меня больше не интересует ничего.
— Неужели ты собираешься вернуться на аэродром? — недоуменно спрашивала Юка.
— А почему нет?
— Не говори ерунды. Тебе же нельзя прыгать.
— Что за чушь? Надеюсь, к лету будет можно. Все врачи перестраховщики.
— Это тебе Генчик так сказал? — начала было она язвительно, но тут же осеклась. У нас существовал негласный запрет на слово «Генчик».
— Ничего со мной не случится. Я многое поняла, и даже совсем не боюсь.
— Вот это и плохо, — вздохнула Юка, — плохо, когда парашютист не боится. Разумный страх ещё никому не повредил.
— То что со мной произошло, — случайность. — Мне надоело с ней спорить по этому поводу. Отвратительно но все вокруг словно сговорились убеждать меня в том, что парашютный спорт для меня невозможен и опасен. Особенно усердствовали родители. Мне так надоели истерики мамы или мрачное молчание отца, что в один прекрасный день я клятвенно пообещала им больше никогда не приближаться даже к аэродрому (правда, пальцы мои были по детской привычке скрещены за спиной). — Ты сама не собираешься бросать прыжки, а мне зачем-то даешь дурацкие советы.
— Так то я, а то ты, — высокомерно улыбнулась Юка. — Ты что, не понимаешь, что мы совершенно разные. И так будет всегда.
Юка была неисправимой. Мы продолжали дружить. Но все изменилось, хотя Юка упорно делала вид, что это не так. Зачем? Неужели она была настолько черствой, что не видела, что мне больше нет до нее дела? Или она отчаянно цеплялась за ту Настю, которая когда-то её боготворила, за ту Настю, которая давно и одномоментно умерла во мне. Она по-прежнему носила каблуки и мини и по-прежнему ругала меня за то, что я совсем перестала краситься. Она говорила, что у меня жидкие волосы и тяжелая походка. Она говорила, что с такими широкими щиколотками, как у меня, не стоит носить кроссовки. Она говорила, что у меня размер ноги, как у мужчины. Моя нога была почти вдвое больше изящной Юкиной.
