Виви пожала плечами.
– Тетя Ханна назвала это фобией. А она как-никак психиатр.
– Может, она и психиатр, но уж точно не специалист по семантике.
– А кто такой специалист по семантике?
– Человек, умеющий сострадать.
Теперь взгляд Виви взметнулся, упершись в лицо матери.
– Поверить не могу, что ты такое сказала.
Она стояли лицом к лицу в узком коридоре.
– Прости. Ты права. Это тоже было сказано без сострадания. Человек, который изучает значение слов.
* * *
На следующий вечер после того, как Виви зажгла в меноре свечи, а Хорас потерял самообладание до такой степени, что его было слышно по всему дому, он снова поднялся в лифте на четвертый этаж. В этот раз обошлось без битья по кнопкам, без попыток погнуть стальные решетки и без стука кулаками в дверь, но держался он все еще сухо.
Он нажал на кнопку звонка и принялся ждать. Дверь открыла Шарлотт. Ему стало жаль, что не пришел пораньше. Он предпочел бы разобраться с этим в ее отсутствие.
Хорас проехал мимо нее в гостиную.
– Ребенок дома? – спросил он, избегая встречаться с Шарлотт взглядом.
– Если ты имеешь в виду Виви, то она у себя, делает домашнее задание.
Он все же поднял на нее глаза.
– Я так понимаю, ты знаешь, зачем я здесь.
– Хочешь, я ее позову?
– А ты не возражаешь, если я заеду к ней?
– Поаккуратнее там.
– Бархатные перчатки я надел заранее, – сказал он, пересекая гостиную и направляясь к комнате Виви по короткому коридору.
Она с ним не пошла, но слушать – слушала.
– Привет, ребенок. – Голос был преувеличенно сердечный.
Если Виви что-то и ответила, Шарлотт не расслышала.
– Не возражаешь, если я загляну?
И опять ответа дочери она не разобрала, но резиновые шины явственно прокатились по тому месту, где всегда скрипел пол.
– Насчет вчерашнего вечера. – И тут он заговорил так тихо, что она перестала разбирать и его слова тоже, но Виви потом передала ей их разговор.
– Он сказал, ему очень жаль, что он сорвался, но он надеется, что я пойму. Он не может подниматься и спускаться по лестницам, а лифтом во время пожара пользоваться нельзя. Сказал, что ему постоянно снятся об этом кошмары. А еще сказал, что у президента Рузвельта они тоже были, но никто об этом не знал до самой его смерти.
– Я тебе все это уже говорила, – сказала Шарлотт. – Кроме как про покойного президента.
– Да, но когда он сам об этом говорил, это звучало совершенно по-другому. Будто ему было стыдно. Будто он – маленький ребенок, которому не хочется признавать, что он боится темноты. Он не подсмеивался над собой, как он это всегда делает, и над другими тоже. Как он тоже часто делает. Он был просто… Не знаю… Такое ощущение, что ему было стыдно, – повторила она. – Мне было его так жалко.
