– Я просто напомнил ей, что в этом доме мы не играем с огнем.
– Просто напомнил? Я была в спальне, ты – на четвертом этаже, но все равно мне было тебя слышно.
– Может, теперь она запомнит.
– О да, запомнит, это уж точно.
Он крутанул коляску на месте, развернувшись к одному из высоких окон, но потом повернулся к ней опять.
– Ладно, я был с ней немного груб. Завтра попрошу прощения. У нее. И у Шарлотт.
– На Шарлотт ты не кричал.
Он сделал еще глоток.
– Я не дура, Хорас.
– Никогда так о тебе не думал.
– Я вижу, что происходит.
– Ничего не происходит.
– Я не о сексе. На этот счет я бы не возражала. Теперь бы не возражала.
– Теперь? Да ты не возражала бы с того самого дня, как я вернулся из больницы. Черт, да ты была бы счастлива, удовлетворяй я свои так называемые надобности где-то еще. Может, ты и не дура, но отвращение скрывать не умеешь.
– Я просто пыталась помочь.
– Ты пыталась контролировать. Делай то, не делай этого. Это же должен быть секс, а не физиотерапия.
– Вообще-то это должны быть занятия любовью.
Он молча смотрел на нее – очень долго, как показалось им обоим.
– Давай не будем просить невозможного.
– Это несправедливо.
– Справедливо! Ты живешь на этом свете вот уже тридцать восемь лет, ты замужем за калекой, и ты все еще думаешь, что жизнь справедлива?
– Я думаю, что есть такая вещь, как эмоциональная неверность.
– Вот бы законы штата Нью-Йорк считали это основанием для развода. Но ведь даже тогда ты не смогла бы этого сделать, верно? Ты не смогла бы после этого смотреть в зеркало и видеть там женщину, которая бросила своего мужа-калеку.
Она открыла было снова рот, чтобы сказать, что это несправедливо, но заставила себя промолчать. Не потому что он ответил бы ей все той же фразой, что жизнь несправедлива, но потому что он был прав. И она ненавидела себя за это.
* * *
– На Шарлотт ты не кричал.
Звук ее собственного имени, донесшийся сквозь стену, заставил ее застыть на середине лестницы. Она не думала о себе как о человеке, способном подслушивать, но даже самая щепетильная женщина не сможет удержаться, если ее обсуждают люди, которые уверены, что их не слышат. Особенно когда обсуждение идет на повышенных тонах.
Так что она осталась стоять на месте. Обмен обвинениями шел по нарастающей, но ее имя больше не упоминалось. Она преодолела еще две ступеньки.
«Я не о сексе. На этот счет я бы не возражала. Теперь бы не возражала».
Она опять остановилась. Просто не могла удержаться. Она, конечно, не разделяла любопытства коллег, которые постоянно гадали и судачили – может он, не может. Их интерес был нескромного свойства. «А какого же свойства твой?» – спросил ее внутренний, маскирующийся под совесть голос. На этот вопрос ответа у нее не имелось, или, скорее, ответ все-таки был, но нескромность – это было еще не самое худшее. Ее интерес носил личный характер.
