– Что ты тут делаешь совершенно один посреди ночи? – спрашивала она.
– Сейчас не середина ночи.
– Что ты тут делаешь совершенно один, в темноте?
– А на что это похоже – как тебе кажется?
– Не знаю. Поэтому и спрашиваю.
– Прогуливаюсь. По-своему, конечно. И «совершенно один» – это необходимое условие, Ханна. – Он знал, что это жестоко, но просто не мог удержаться.
– Было бы куда как лучше, если бы ты заговорил.
– …как считает институт Уильяма Алансона Уайта.
Еще один удар ниже пояса. Для нее была очень важна принадлежность к этому институту. Она признавала, что никогда бы не смогла стать врачом. Она была слишком брезгливой. Но аттестация института позволяла ей исцелять человеческий рассудок, не имея при этом дела с человеческими телами. И все же этот выпад против ее учреждения прозвучал так, будто она была взрослой, а он – капризным ребенком.
Слава богу, эти сцены в саду прекратились еще до того, как к ним въехала Чарли. Было бы невыносимо, доведись ей принимать в этом участие. Нет, дело не в ее дискомфорте – ему просто не хотелось выставлять себя напоказ. Вообще-то они с Ханной не ходили на улицу, чтобы поругаться. Но Шарлотт, должно быть, уже успела наслушаться их ссор, которые происходили в стенах дома. Впрочем, она никогда ничего не говорила. В отличие от Ханны, она не верила в целительную силу разговоров. Да уж, он и Чарли – одного поля ягода: вечно настороже, замкнутые, и совесть нечиста. Хотя будь он проклят, если понимает, отчего она так мучится совестью. Нет, это тоже неправда. Нечистая совесть – это цена выживания.
Он доехал до конца дорожки, развернул коляску, проехал вдоль нижней границы сада и снова повернул. Тогда-то он это и увидел. Он схватился за колеса, чтобы остановить коляску, и несколько секунд смотрел в окно верхнего этажа. Огонь. В чертовом окне горел чертов огонь. Языки пламени прыгали, извивались, прожигая дыры в ночи.
Руки крутанули колеса. Коляска пронеслась по дорожке, влетела через заднюю дверь, вдоль по коридору, к лифту. Удар кулака по кнопке вызова. Решетчатая кабина начала медленно ползти вниз, вибрируя, завывая, точно злобный зверь. Она ползла целую вечность.
Когда лифт наконец остановился, Хорас рывком открыл внешнюю дверь и дернул решетку кабины. Завизжал, протестуя, металл. Он втолкнул коляску с такой силой, что его иссохшие колени стукнулись о дальнюю стену кабины. Ударил кулаком по кнопке с цифрой «четыре». Внутренняя дверь скользнула на место. Пока лифт полз вверх, он развернул коляску лицом к выходу. Подъем был настоящим кошмаром, словно в замедленной съемке. Проплыл мимо первый этаж, второй, третий – и, наконец, появился четвертый. Он дернул решетку кабины, когда та еще была только наполовину на этаже, и начал было толкать внешнюю дверь, но нетерпение его подвело. Решетка застряла намертво. Дверь не открывалась. Он толкнул ее снова, зная, что сила здесь не сработает. Мокрые от пота ладони скользнули по металлу. Его хриплое дыхание отдавалось в застывшей кабине. На секунду он закрыл глаза и постарался успокоить дыхание. Открыл глаза, с усилием закрыл дверь, а потом снова нажал на кнопку четвертого этажа. Кабина рывком встала на место. Он отодвинул решетку, толкнул внешнюю дверь и стремительно выкатился на площадку.
