Виви вытащила менору из-за книжек «Бетси-Тейси»[34], поставила тяжелый подсвечник на экран батареи под окном, отступила на шаг. Тогда-то у нее и появилась эта идея. Она не собиралась зажигать свечи, которые ей дал мистер Розенблюм, но какой может быть вред от того, что она зажжет их на минуточку, а потом сразу задует? Она же не собирается баловаться с огнем. Просто зажжет пару свечей. Посмотрит, каково это – быть еврейкой.
Она вернулась к книжному шкафу, достала свечи. Мистер Розенблюм сказал, что сначала надо зажечь верхнюю свечу, а уже от нее – все остальные, справа налево. «Как мы читаем, только наоборот», – заметила она. «Только не на иврите», – был его ответ. Первую свечу зажигают в первую ночь, а потом добавляют по одной свече каждый вечер, пока праздник не кончится. Виви понятия не имела, когда должна наступить эта самая первая ночь, но кто знает, может, тогда мать как раз будет дома. Кроме того, она вовсе не собиралась ничего отмечать. Ей просто хотелось посмотреть, на что это было бы похоже.
Она поставила одну свечу в верхний подсвечник, а потом вторую, справа от первой, и чиркнула спичкой. Зажгла первую свечу, вытащила ее и зажгла от нее вторую. Язычки пламени дрожали в воздухе. Отражения плясали в темном окне. Виви пересекла комнату, протянула руку к выключателю у двери. Когда свет погас, стало даже еще лучше. Стало так красиво. Какая разница, что там говорит мать. Будь ее отец жив, они наверняка бы праздновали Хануку вместе. Будь ее отец жив, она была бы такая, как все. Ну, почти.
* * *
Хорас отворил заднюю дверь и выкатился наружу, в маленький садик, подстриженный, прикрытый, готовый к зиме. Ханна была неутомима. Он думал об этом безо всякой иронии, даже про себя. Она успевала заботиться и о доме, и о саде, и обо всех своих пациентах. Она бы и о нем заботилась, если бы он только ей позволил. Именно поэтому он был в саду сейчас, промозглой декабрьской ночью. Нет, неправда. К Ханне это не имело ровно никакого отношения. Это все было его, его собственное.
Он ухватился за колеса обеими руками и толчком послал себя вперед, семнадцать футов прочь от дома, девятнадцать с половиной вдоль границы сада и семнадцать – обратно. Двор размером с носовой платок – не место для упражнений, но выбора у него не было. Вначале, когда он еще ездил туда-сюда по улицам или хотя бы пытался, его вечно кто-нибудь останавливал. «Могу я вызвать вам такси, сэр? Вы в порядке, мистер? Эй, приятель, помощь не нужна?» Ханна оставляла его в покое. Во всяком случае, теперь. Но не в первые несколько раз. Он слышал хруст гравия под ее высокими каблуками – ноги, как она любила говорить, «это лучшее, что во мне есть; ноги и ум», и она любила их демонстрировать, – и вот она стоит перед ним, преграждая дорогу. Даже в темноте было видно, как горят решимостью ее глаза – решимостью помочь, и волосы, которые вечно выбивались из ее французского пучка, светились бледным нимбом вокруг головы.
