Их не так уж много в первой трети XIX века — тех, кто составляет когорту людей, на которых упала зловещая тень государственного правосудия. Они — элита своего поколения. Думая о них, нельзя не вспомнить — сравнение напрашивается само собой — об эмигрантах сегодняшнего дня из Афганистана и Чили, Сальвадора и Уругвая, борющихся против угнетения своих народов. Где бы им ни приходилось жить, они мечтают о своей родине.
Трудно измерить глубину перемены, произошедшей в Гарибальди. Он был хорошим моряком, сочувствующим делу Италии. И вот он — революционер, удостоенный смертного приговора и вынужденный скрываться под чужой фамилией. Он — изгнанник. Путь на родину закрыт. Он насильственно оторван от своих корней, от семьи. Отныне в каком бы уголке земли он ни оказался, он будет вместе с другими патриотами, с товарищами по революции.
Гарибальди, Мадзини, Мутру, Кунео и сколько еще других — их связь останется нерушимой, несмотря на тысячи разделяющих километров: когда настанет время действовать, они снова будут вместе.
В Марселе благодаря их помощи ему удается завербоваться на французскую бригантину «Уньон», где капитаном был Франсуа Газан.
Гарибальди стал его помощником, ходил с ним в Черное море, в Левант. Передал корвет тунисскому бею.
Испытал ли он искушение поступить на службу к мусульманам? Об этом поговаривали, но это маловероятно. Человек, близко принявший к сердцу дело Греции, патриот, вряд ли мог бы подчиниться законам иностранного государства, противоречащим его принципам. В Гарибальди не было ничего от наемника.
Итак, он возвращается в Марсель и застает там все ту же несколько затхлую атмосферу, царящую в группах политических эмигрантов, переживших поражение.
Времена мрачные, «Джовине Италия» угасает, ее создатель по-прежнему пользуется уважением, но не имеет большого политического веса.
Во Франции монархия Луи Филиппа постепенно превращалась в карикатурную гримасу: ее терзал страх перед народной революцией, плодами которой она воспользовалась в 1830 году. В ход была пущена безжалостная машина репрессий, давившая всех, кто смел противиться. Эта система и эти люди — палачи или жертвы, сама атмосфера тех лет — навсегда остались в графике Домье. Гарибальди задыхался во Франции, хотя правительство Луи Филиппа не преследовало эмигрантов и иногда даже выплачивало им ежемесячное пособие.
Торжество серости — на долгие годы, когда каждый повторял слова Гизо: «Обогащайтесь!»
Что было делать Гарибальди с этим призывом — ему, бывшему воплощением великодушия, альтруизма?
