Какую же он мог испытать радость, когда все тенденции его современников так мало его удовлетворяли? Куда он мог направить свой ум, когда низменная политика, дряхлая метафизика, ограниченная наука не только не привлекали, а даже отталкивали его. Конечно, у него до некоторой степени образовались определенные симпатии; он хорошо знал свой вкус: он любил Баха, Бетховена и Байрона. Но каково же было его собственное миропонимание? Он не умел отвечать на запросы жизни, предпочитая молчание неопределенному ответу, и в 20 лет, как раньше, обрекал себя на воздержание от высказывания своих воззрений.
В своих разговорах, заметках, письмах он также не дает своей мысли полной воли. Его друг Дейссен высказал однажды мысль, что молитва не имеет настоящей ценности, так как она дает уму человека лишь призрачную надежду. «Ослиное остроумие, достойное Фейербаха!» — резко возразил ему Ницше. Тот же Дейссен говорил ему однажды о «Жизни Иисуса» Штрауса, появившейся в новом издании, и одобрял идеи автора. Ницше отказался высказаться по этому поводу. «Это вопрос, — сказал он, — чрезвычайной важности: пожертвовав Христом, ты должен пожертвовать и Богом». Судя по этим словам, можно предположить, что Ницше еще очень близко стоит к идеям христианства, но письмо его к сестре не оставляет и тени этого предположения. «Правду надо искать там, где она дается труднее, — пишет ему сестра, — в тайны христианства верится с трудом, а это значит, что они действительно существуют». Вскоре после этого письма она получила ответ от брата; в нем ясно сквозило его подавленное состояние.
«Неужели ты думаешь, что мы действительно только путем борьбы с самим собою можем примириться и освоиться со всеми верованиями, внушенными нам нашим воспитанием; вера, покорявшая нас мало-помалу, пускает глубокие корни в нашей душе, и мы все, да и огромное большинство самых лучших людей, принимаем эту веру за истинную, и все равно — истинная она или нет, во всяком случае она утешает и наставляет человечество. Думаешь ли ты, что принятие такой веры более трудно, чем борьба с нашей душой, с угрызениями совести, с постоянным сомнением и бегством от людей? Мною часто овладевает полное отчаяние, но в моей душе постоянно живет стремление к вечной цели, искание новых путей, которые приведут нас к истинному, прекрасному, доброму. Чем же все это кончится? Возвратимся ли мы к старым идеям о Боге и искуплении мира? Или для беззаветно ищущего решительно безразличен результат его исканий? К чему мы стремимся? К покою? К счастью? Нет, мы стремимся только к истине, как бы ужасна и отвратительна она ни была.
