Наскоро ополоснув лицо под краном, я пошел за железную дорогу, туда, где подпирали зарю темные горбы пустыни. Я торопился: хотелось встретить восход, сидя в первобытном уединении на вершине бархана. Чтобы никакие звуки не нарушали философской сосредоточенности. Чтобы хоть на миг почувствовать себя единственной на весь свет живой клеточкой великой Праматери Природы.
Пустыня была серой, монотонной, и печально поникшие песчаные акации на склонах барханов казались самыми живописными в этом одноцветном уснувшем мире. Я выбрал бархан повыше, взобрался по его крутому осыпающемуся склону, сел на вершине и стал ждать восход. Песок был холодным, и воздух тоже казался таким прохладным, что пришлось накинуть на плечи пиджак. Вчера эта обязательная часть одежды любого северянина весьма досаждала. В пиджаке было нестерпимо жарко, а оставить его где-либо я не мог, потому что в карманах лежали документы и записные книжки. Уходя в пески, я захватил пиджак исключительно по этой же причине и всю дорогу нес в руках, но на вершине бархана пришлось вспомнить о его прямом назначении. Я знал, что это самообман, что температура воздуха никак не меньше двадцати градусов, но перегретая вчерашней жарой кожа знобко вздрагивала при малейшем ветерке.
Небо казалось необычно большим и глубоким, и одинокие звезды, ярко горевшие в нем, только подчеркивали бездонность высот. Мне подумалось, что это, наверное, не случайно, что так много великих астрономов родилось именно в пустыне. Древние египтяне измеряли небо, словно свои поля, с поражающей точностью. А кому неизвестны здешние великие астрономы Бируни, Улугбек? Может, потому же и отшельники уходили именно в пустыню, что среди монотонности земли лучше думается о небе, о том великом, что скрывается за звездным пологом? «Привет тебе, небо! Привет вам, звезды-малютки! Вечно вы мерцаете в черно-синем небе и маните мое одинокое сердце, — писал Чижевский. — Мне порой кажется, что там, где в глубоких ущельях бесконечности приютились планеты, может быть, там такой же одинокий странник, обнажив голову, простирает руки к нам… и говорит те же вдохновенные, те же вечные слова изумления, восторга и тайной надежды…»
Да, в пустыне легче понимается то великое и абсолютное, что трудно понять в суете городов!..
Тихий шорох пробежал по песку и замер. Я оторвал взгляд от блеклого восхода и увидел ушастую круглоголовку, которую туркмены выразительно называют гызарды гулак — «красные уши». Почему ее так прозвали, я понял сразу, как только протянул к ней тонкий стебелек селина. Ящерка не убежала, а попыталась испугать меня, рванувшись вперед с широко разинутым ртом. Зубчатые складки в углах ее рта оттопырились, налитые кровью, и она стала похожа на тысячекратно уменьшенного страшного доисторического чудовища.
