Александра тоже поднялась.
- Я привычная, - пробормотала.
- И думать нечего. Бери такси. Ты ведь можешь где-то здесь бросить машину? - Она кивнула. - Тогда бросай и отправляйся домой. Я устал, и тебе надо как следует отдохнуть. Пьянчужка. - Он наклонился и чмокнул её в щеку.
Проводив её до выхода и убедившись, что швейцар забрал у неё ключи для парковки её авто, он развернулся и зашагал через холл к лифтам. Погрузившись в кеб, Александра смотрела ему вслед.
«Старуха», - вдруг вспомнилось ей. Почему он сказал «забудь ты про эту старуху»? Ведь она не сказала ему, что княгиня - пожилая женщина. Она похолодела. Ах да, старуха, три карты. Пиковая дама, короче говоря. Александра горько вздохнула. Что там она себе напридумывала - будто Макс привез ключи от её жизни? Дуреха, он сам и был, оказывается, ключом.
Лондон, Хайгейт, август 2004 - Москва, май 1988
Дома её встретила тишина.
Скинув туфли в холле у двери, она прошлепала по холодной черно-белой викторианской мозаике до лестницы, бросила пальто на перила и отправилась прямо в гостиную. Как и пол, гостиная была холодна.
Электричество включать не хотелось, а разжигать камин не было сил. Чиркнув спичкой и расселив пламя по нескольким свечам, она уселась на диван слушать безмолвие - так, как другие подсаживаются к семье послушать рассказы о прожитом дне. После развода дом, слава богу, достался ей. Ему было чуть больше ста лет - столько же, сколько дому, оставленному ею в России. Здешний дом был полон призраков людей, о которых она ничего не знала, а потому относилась к этим призракам равнодушно; тем не менее, они как-то скрашивали её существование.
Как и её жизнь, безмолвие дома было абсолютно самодостаточным, в нем не надо было ничего подслушивать, и за ним ничего не надо было скрывать. Безмолвие было не просто древним, оно было вечным - её собственные тридцать четыре года, помноженные на молчание вселенной. Это безмолвие разительно отличалось от немоты страха с зеленоватым оттенком от абажура лампы на столе следователя, от беззвучия задушенного крика, от той тишины, которую она тщетно когда-то пыталась прервать.
Тогда она ещё любила.
Потом она впала в отчаяние и возненавидела. Но настал день, когда она открыла, что безмолвие могущественнее ненависти и, наверное, сильнее страсти. В тот день она почувствовала себя богатой - все те слова любви, которые она мечтала сказать и недосказала, оказывается, сохранились в безмолвии, словно мошки в янтаре. Они не исчезли, не потерялись - потому что никогда не были произнесены. В отличие от дураков, разбазаривших свои чувства, она сохранила при себе все: непроизнесенные клятвы, невымолвленные нежности, неисторгнутые стоны той любви, что когда-то горела ярче зимнего луча на розовых стволах столетних сосен.
