Открытая коляска, которую пригнал Линк, была старой, обшарпанной, с толстым слоем мокрой, грязной соломы на полу. Верх коляски не поднимался — он был сломан, возница что-то недовольно буркнул на мой вопрос и тряхнул вожжи — пожилая, худо кормленная лошадь тронулась и коляска заскрипела. Капризничать я не стала, и с интересом, вертя головой в обе стороны, рассматривала новый, непривычный для меня мир.
Чем ближе к центру города мы двигались, тем меньше встречалось людей, закутанных как мы с Линком. Зато чаще попадались дородные мужчины в полураспахнутых шубах, сшитых мехом внутрь и крытых дорогими тканями, женщин в многослойных теплых юбках и коротких меховых жакетках, с весьма элегантными меховыми шапочками на сложных прическах. Больше становилось стеклянных витрин, освещенных, как ни странно, газом. Встречающиеся нам коляски и кареты, были значительно роскошнее нашей. У меня невольно назрел вопрос:
— Линк, а что, наш дом находится в районе для бедных?
Он удивленно воззрил на меня и ответил:
— Ты что, Элен?! У нас же не дом, а усадьба.
За то время, что нам понадобилось на дорогу до конторы законника, я успела узнать у Линка, что когда-то наш дом считался роскошным загородным поместьем, но, еще до его рождения, город, быстро растущий в ту сторону, поглотил это поместье и прихватив большую часть земель, продолжил свой рост. Теперь самым ценным в нашем особняке был не сам дом, а огромный сад, который к нему прилегал. Когда Линк был совсем маленьким, родители часто приглашали гостей летом и отец очень любил выслушивать дифирамбы царящей вокруг цветущей зелени, клумбам и статуям.
— Там некоторые деревья еще при муже прабабушки сажали! — Несколько восторженно рассказывал мне брат.
Контора законника, к которой мы подъехали, располагалась на втором этаже, довольно богатого здания с лепниной и огромном магазином одежды на первом этаже. Строгая вывеска на торце здания гласила: «Государственный законник, кёрст Форшер. Консультации по любым вопросам».
Оставив, извозчика дожидаться, мы поднялись по широкой лестнице с красивыми коваными перилами, устланной слегка потертой ковровой дорожкой в большую и светлую приемную.
За элегантным резным бюро сидел фатоватый мужчина лет тридцати пяти, отечно-бледный, с тоненькими, подбритыми в нитку, тщательно завитыми усиками. Кинув на нас один только взгляд, он снова уткнулся носом в какой-то журнал, куда мелким, бисерным почерком, вносил записи. Нам же оставалось только любоваться на тщательно зачесанную плешь.
