Он объяснил походный образ жизни в статье «Активизм», написанной в 1916 году, и привел слова Герцля, высказанные в частной беседе: «В Торе сказано, что человек, который только что построил себе дом, не годен в солдаты». «Герцль опасался, — писал Жаботинский, — что этот дом превратится в самоцель; его мебель, его обои, постельное белье и все «домашнее», подобранное с такой гармонией, станут в его глазах более ценными, чем сама конечная цель, и, когда придет решающий момент… выяснится, что нее «домашнее» превратилось в свинцовый груз, отягощающий наши ноги, и веревку, связывающую наши руки».
Обузы в виде постоянного дома, за который он бы цеплялся, у Жаботинского не было, в любой момент он готов был надеть солдатские сапоги. Его жена — «ангел» (его слова), которую он любил и боготворил, ангел вдвойне, потому как согласилась с его образом жизни, наверняка понимая (или предполагая), что во время длительных разлук, когда супруги вынужденно жили в разных странах, у него могли быть короткие увлечения и интимные связи. На них она закрыла глаза.
Дав обет не описывать частную жизнь, Жаботинский не рассказывает о взаимоотношениях с женой, тревогах, волнениях, — разумеется, письма Пушкина к Наталье Гончаровой не менее интересны, чем повести «Белкина», и почитателю Жаботинского интересны все аспекты его жизни, но он четко провел черту, разграничив личную и общественную жизнь. Но его «Мадригал» жене — жемчужина интимной лирики, открывающая перед нами другого Жаботинского, романтика:
«Стихи — другим», вы мне сказали раз,
«А для меня и вдохновенье немо?»
Но, может быть, вся жизнь моя — поэма,
И каждый лист в ней говорит о вас…
Я допишу, за час до переправы,
Поэмы той последние октавы…
И будет там вся быль моих скитаний,
Все родины, все десять языков,
Шуршание знамен и женских тканей,
Блеск эполет и грязь тюремной рвани,
Народный плеск и гомон кабаков:
Мой псевдоним и жизнь моя — «Качели»…
Но не забудь: куда б ни залетели,
Качелям путь — вокруг одной черты:
И ось моих метаний — вечно ты».
После этих строк тяжело возвращаться к сухому повествованию.
Между женитьбой, Веной и рождением сына в жизни Жаботинского был период сионистской пропагандистской деятельности, обозначенный в мемуарах одним словом: «Константинополь». В дальнейшем он оказался важным для оценки политической ситуации, изменившейся с началом Первой мировой войны и приведшей к борьбе за создание Еврейского легиона.
