. (О том, что доклады министра финансов происходили по пятницам, говорится в его воспоминаниях
[223].) А первая аудиенция Алексея Александровича была на следующий день после второго доклада Витте – в субботу, 12 ноября
[224].
Чтобы максимально непредвзято оценить начало царствования Николая II, следует отказаться от расхожего исследовательского ракурса, сводящегося к одновременному рассмотрению как поведенческих особенностей императора, так и его приемов работы с подчиненными и вообще делопроизводственных навыков. Привыкание к публичности протекало для государя тяжело, с просчетами и оплошностями. Однако производимое такими имиджевыми неудачами впечатление не должно автоматически переноситься на сугубо «профессиональную» сферу его деятельности. К тому же феномен восприятия вообще чрезвычайно субъективен и определяется по большей части не тем, что было на самом деле, а тем, что хотели увидеть.
Например, вот как по-разному выглядели первые речи Николая II в его собственных оценках, а также глазами разных лиц – из императорского окружения и просто наблюдателей. 31 октября, находясь проездом в Москве при сопровождении тела Александра III из Крыма в Петербург, государь выступил перед представителями сословий в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца. В дневниковой записи за этот день он откровенно признался, что из-за необходимости произносить речь «утром встал с ужасными эмоциями». Однако все «сошло, слава Богу, благополучно» [225]. А вот по мнению вел. кн. Константина Константиновича, эта «краткая речь» в Кремле «была сказана громким, явственным, уверенным голосом»[226].
2 ноября император принимал членов Государственного совета. «Пришлось опять говорить!» – сетовал он в дневниковой записи за тот день[227]. Константин Константинович отметил, что, «принимая Государственный совет», император «обратился к нему с прекрасным словом»[228]. В то же время Богданович передала подмеченное очевидцами этого события наблюдение. Император, записала она в дневнике, «вышел сконфуженный, но твердо сказал свою небольшую речь». Через две недели, когда произошедшее успело обрасти подробностями, оценка хозяйки салона звучала гораздо более уничижительно: «Царь вышел сконфуженный, речь сказал неуверенно, неспокойно». При этом приводилось мнение неназванных министров, посчитавших, что император держал себя при выступлении «вяло»[229].
Естественно, когда в ошибках императора становились виноватыми другие лица, «крайним» все равно оказывался он сам. Можно привести любопытную реконструкцию подобного «переноса ответственности», предпринятую в дневнике Киреева. 12 ноября в Зимнем дворце состоялся большой прием депутаций. «Очень неудачный дебют царя с дворянством», – написал об этом событии на следующий день Киреев. Приехавшие на похороны Александра III дворяне «хотели видеть царя». Однако им было сказано, что никаких приемов не предполагается. Между тем, как считал Киреев, «дураку Дурново нужно было настоять на приеме дворян». Но министр внутренних дел «не только этого не сделал, но еще утверждал государя в ошибочном намерении не принимать дворян». Есть мнение, что Дурново поступил так из «опасений насчет того, что дворяне потребуют конституции». Поэтому министр внутренних дел «объявил собранным дворянам, что государь их благодарит». В ответ на роптание некоторых, «что они за сотни верст приехали, чтобы видеть государя», он отрезал, что «не имеет ничего более сказать». После таких слов один нижегородский предводитель дворянства вышел на Черевина, и тот «уговорил государя принять дворян». Тем временем «многие дворяне уже уехали», но, прознав про все-таки намеченный прием, «некоторые вернулись».
