.
Буквально сразу после смерти Александра III – прямо к вечеру 20 октября – Воронцов-Дашков как-то странно сник, стал необъяснимо безучастным ко всему происходившему вокруг него. Видимо, он предчувствовал, что при новом государе ему не удастся сохранить прежней влиятельности. (Возможно, это состояние своего начальника Кривенко на следующий день и принял за расстройство по поводу манифеста.) Вечером 20 октября у Черевина состоялось бурное обсуждение вопроса, останавливаться ли по пути в Петербург в Москве, а если останавливаться, то где выставлять гроб с телом покойного императора – в кремлевском Архангельском соборе или в Храме Христа Спасителя. В дневниковой записи Шереметева за 20 октября подробно изложено это совещание. Воронцов-Дашков долго не мог принять решения: он, по замечанию Шереметева, «по обычаю в таких вопросах вял». В конце концов, его «уломали» на Архангельский собор[199]. Это решение впоследствии и было реализовано[200].
Событием, с которого Воронцов-Дашков начал утрачивать положение самого влиятельного сановника, стал разговор министра императорского двора с Николаем II. Этот разговор состоялся, по-видимому, в первые дни по прибытии императора в Петербург. При этом следует подчеркнуть, что на первый взгляд аудиенция выглядела вовсе не отлучением от престола, а напротив – оставлением в кругу наиболее доверенных приближенных. 8 ноября Шереметев записал в дневнике со слов жены Воронцова-Дашкова, что ее муж «имел откровенный разговор с государем». На замечание министра о негативном отношении к нему со стороны императорской фамилии Николай II ответил: «Я это знаю». И тем не менее однозначно высказался в пользу того, чтобы Воронцов-Дашков пока оставался на своем посту. Однако министр предупредил государя о намерении вновь поставить перед ним вопрос о своей отставке после коронации. Через два дня Шереметев узнал подробности этой аудиенции из уст уже самого Воронцова-Дашкова. «Государь удержал», – сказал министр. Из этого Шереметев сделал вывод: «Самое существенное: государь знает, что семейство не сочувствует Воронцову, и тем не менее удерживает его»[201].
Известие о том, что отставка Воронцова-Дашкова хотя и отложена, но тем не менее предрешена, видимо, стремительно разнеслось по столице. И уже через несколько дней после похорон Александра III подчиненные некогда всемогущего министра императорского двора стали позволять себе в адрес своего начальника высказывания, немыслимые всего лишь несколькими днями ранее. 15 ноября Половцов занес в дневник историю, поведанную ему в тот же день членом Государственного совета А. К. Имеретинским. По словам последнего, министр императорского двора сказал обер-прокурору, что сам лично писал Манифест 20 октября. Однако «Вяземский, на скромность которого Воронцов напрасно рассчитывал», принялся утверждать, что именно он сочинил манифест. Затем, «когда это известие распространилось», подчиненный Вяземского Н. А. Ваганов стал выставлять себя «истинным автором манифеста»
