Не слишком ли много страстных влюбленностей за столь короткий срок? Может, стоит поискать причины более реалистические, чем влюбленность — ей 18 лет, она небогата, но хороша собой, эксцентрична и неглупа, Огареву вдвое больше, он грузен, богат, болен эпилепсией и склонен выпить лишнее.
По приезде Огаревых в Лондон расклад уже другой — Николай уже не богат, а скорее беден, еще более грузен, еще более болен, еще более склонен выпить. А вдовый Герцен собой хорош, окружен восторженными последователями и сказочно богат. Никакой достойной внимания женщины в его окружении нет, если не считать эту немецкую уродину фон Мейзенбуг — справиться с этой кикиморой будет нетрудно, нужно только почаще склоняться к уху хозяина дома и дышать ему в ямочку на шее — это Натали умеет, проверено не раз.
Огаревы по приезде прожили в доме Герцена целую неделю, пока не сняли квартиру на соседней улице. Но это почти ничего не изменило — они с утра являлись в герценовский дом и начинали наводить в нем свой порядок. Они подолгу запирались с Герценом в его кабинете и возбужденно разговаривали по-русски, часто перебивая друг друга, иногда плача, иногда смеясь. Огарев быстро уставал от этих страстных разговоров, он со скрипом отодвигал свой стул, выходил из кабинета, грузно спускался по лестнице и ложился на диван в гостевой комнате на первом этаже. Обычно, как только Тучкова оставалась с Искандером наедине, их диалог превращался в напряженный монолог.
Подслушивала ли их разговоры Мальвида? И да, и нет. Когда она давала уроки музыки Тате и Ольге, она ничего не могла услышать. Зато когда она задавала всем троим перевести какую-нибудь страничку с русского на немецкий или с немецкого на русский — каждому свою, разумеется, Саше статью из газеты, а Оленьке сказку, — она выходила в коридор и прислушивалась к торопливому потоку взволнованного женского голоса, рвущемуся из кабинета.
Хоть она неплохо освоила русский язык, ей редко удавалось полностью понять декламацию Тучковой. Но главное она ухватила — напористая подруга хвасталась перед Искандером своей революционной смелостью. До Мальвиды доносились обрывки фраз: “…в Париже… пыталась дойти до баррикад в предместье св. Антония… одна-одинешенька… свистели пули… я трепетала от страха и восторга”.
А однажды, уходя, Огарев оставил дверь полуоткрытой, и Мальвида услышала целую поэму: “Когда в Италии образовалась демонстрация волонтеров, чтобы идти на Колизей, один из них, приняв меня за итальянку, вручил мне тяжелое знамя. Я понесла его впереди длинной колонны с такой гордостью, с таким восторгом!” И подумала: “А может, Огарев вовсе не устает — просто ему тяжело видеть, как его жена пытается вскружить голову его другу?”
