Когда она лежала в больнице
(странные две недели: словно я спал
или, наоборот, проснулся после нескольких
лет сна),
кончался февраль, снег пахнул псиной,
под настом было пусто: грохотали шаги.
Я пил порошковое молоко в магазине,
переходил ледяную улицу и —
шел на третий этаж, где она лежала
(обманывал медсестер).
Она была бледной, и ей очень хотелось
ко мне: слишком долгий перерыв.
Шутили: мужское отделение рядом.
Курили: пепел — в коробок от сигарет.
За окнами на пустыре раз в четыре минуты
описывал петлю автобус.
Впервые я почувствовал себя так,
словно я уже совсем старый.
Словно у меня не тело, а
организм[12] —
с почками, сосудами и всем прочим.
Мой голос, мои брюки в клетку — все было
слишком мое.
Настолько мое, что чужое для всех на свете.
И то, что надо теперь пойти купить
фарш на котлеты, сдать туфли в починку, —
было страшно. Это означало всего лишь
сдать туфли в починку, купить фарш на
котлеты.
Ее глаза, ее большой рот с привкусом болезни
вспоминались потом, как глотки красного вина.
И в набитом автобусе, вместо того, чтобы
злиться,
я шутил,
и в эту игру со мною играли.
