По обычаю, мать живет в доме младшего сына. Но у Шабата и Ешсоу, младших из братьев, не было своих домов, и Гупханаша жила в доме Батал-бея. Это было не так-то близко от белого замка Уарды, но разве могла свадьба Химкорасы пройти без Гупханаши! Ехать верхом, конечно, Мать была не в состоянии, и когда пришел день свадьбы, для нее соорудили нечто вроде носилок и, водрузив на них кресло со старушкой, понесли ее в Уарду. С утра до вечера преодолевали они путь, который обычный мужчина мог пройти в три часа. Часто приходилось останавливаться.
Старуха быстро уставала, и носильщики сходили на обочину. А когда снова пускались в путь, люди высыпали на дорогу, чтобы увидеть воочию Берзег Гупханашу. Дети бежали рядом с носилками, старшие шли чуть отставая. Издалека могло показаться, что несут покойника. Но та, которую несли, беспрестанно острословила. Язычок ее трепетал во рту — единственно живой и влажный. Поравнявшись с очередной поляной, по приказу старушки шествие останавливалось; сходили на поляну и устраивали хоровод. Аураа́ша[4], не дергайтесь, словно вы ачипсе, не важничайте, словно вы бзыбцы, не щипайтесь, словно вы абжуйцы. Старушка глядела на хороводивших и шевелила губами. Пусть попляшет босая голь, небось не растрясут они свои пустые желудки. Аурааша. О, древний Маршан Адлагико, придет домой — вши заедают, выйдет из дому — заимодавцы облепляют. Древний Маршан, зовущийся Адлагико. Адлагико был ее муж. А может быть, не муж, а даже свекор, а может быть, и сын. Аурааша. Когда старушка начинала говорить, спутники наклонялись к ней, подставляя ухо, затем громко произносили народу ее новую остроту. Семь раз останавливались на пути. Даже перейдя Багадский мост, даже будучи уже на подступах к замку Уарде, пришлось передохнуть еще три раза. Поднимая руку, тонкую, тоньше палки, она благословляла обгоревшие жилища, детей, босиком ступавших по грязи. Благословляла нищие селенья, крестьян, тревожно поглядывавших вниз, на равнину. Ниḓмирах-чи́мирах[5]. Как бы снова не двинулись сюда полчища, катя пушки, посверкивая на солнце штыками, опустошать и без того пустые амбары, угонять и без того худой и малочисленный скот. Нимирах-чимирах! Спалить хижины, которые давно уже строятся кое-как: все равно завтра сожгут.
К вечеру наконец донесли ее до белого замка Химкорасы. По пути она раздала все золотые вещи, затем сняла шубу (ее закутали в одеяло), шагреневые башмачки подарила какой-то девчонке (ноги закутали полотенцем), отдали коврик (на носилку постелили облезлую бурку). В белом замке Уарды все были сыты и согреты. «Теперь, наверно, я здесь и умру, вряд ли живой донесете меня обратно до Латы», — сказала она, когда ее наконец сгрузили. Одна из служанок, пожилая женщина, усмехнулась, услыхав это. Точно так же привезли старушку сюда пятьдесят с лишком лет тому назад, когда женили Даруко, отца Химкорасы. И тогда старушка сказала то же самое.
