* * *
Она стряхивает с себя воспоминания и меняет пластинку. Собачка, спящая в граммофонной трубе, каждый раз, когда меняется звучание, вздрагивает и ощетинивается. Голос трубы не может беспокоить Жужу, она совершенно глуха и музыку слушает телом.
…Граммофон застонал, как от непосильной тяжести. Собачка в трубе вздрогнула.
Пружина порвалась, когда пластинка была на половине, когда мелодия успела захватить старушку и собачку. Раскатистый звук с грохотом умолк. Жужу выскочила из трубы, вся дрожа. Старушка осмотрела со всех сторон граммофон. Но граммофон молчал, глухонемой и холодный. Она к ручке — та легко крутилась в гнезде. Она к головке — та лежала на пластинке, как змея в обмороке. Старушка оглянулась, ища помощи — в глазах мужчины на экране она прочла, что и то, что он говорит, и его улыбка предназначены так же, как ей, еще миллионам, и если бы в них была теплота то ей бы принадлежала одна миллионная часть.
Старушка попыталась приподняться, но бессильно упала в кресло.
За стеной есть другая женщина, которая, так же, как и старушка, не выключает телевизора, пока он сам не умолкнет, но у того и голос есть. Эта жена ее соседа, молодая дамочка. Она нигде не работает, хватает и того, что муж приносит, как говорят соседи. А муж ее работает экспедитором Абснаббыте. И вообще эта женщина все время дома, разве что утром выйдет на рынок. А так сидит у телевизора, или готовит (когда готовит, стоит у телевизора). И день-деньской только и слышно, как она заливается колокольчиком. Только ближе к ночи ее смех обрывается — значит, вернулся муж. И потом некоторое время — его ворчание и ее бормотание. Впрочем, вскоре он перестает ворчать — он ужинает.
Но им дела нет до старушки, слушающей свой граммофон, от которого и хозяйка бы не отказалась, поскольку все старое теперь в цене, да муж хорошие деньги дал бы за кресло, и кроме того, его бы забавляла фотокарточка с князями, а собачку она смотрела бы лучше, чем старушка, благо все время дома, а что касается старушкиной жилплощади, у нее наследников вроде бы нет, все соседи подтвердят, что ни разу ее никто не навестил, а они в горсовете стоят на расширение.
Пользуясь молчанием граммофона, телевизор царил. Шла передача «Изучим французский язык». Мужчина на экране встал бочком, чтобы не поворачиваться спиной к зрителям, и, приподнявшись как можно выше, на доске большими буквами вывел «Имперфект». Старушка сидела, подперев щеку ладонью, и рука ее то и дело соскальзывала с подлокотника кресла. Мужчина говорил. Граммофон молчал. Усилием воли она сдерживалась от искуса оглянуться в его сторону. Она приковалась к экрану. Ей не хотелось думать о случившемся, зная, что лопнула не только граммофонная пружина, но лопнула и жизнь, которую, подобно граммофону, она ежедневно настраивала и заставляла играть одно и то же.
