По признанию абхазского старожила, три года понадобилось ему, чтобы научиться говорить и сто лет, чтобы научиться молчать. Мысль, извергнутая из уст, предназначена только людям. Даже при наличии фонографа, изобретенного Эдисоном. Ангелы слышат и наше молчание, а возможно только наше молчание и слышат.
Но есть ведь избранные, которым долг повелевает не молчать, а высказать, обратиться. Только поди попробуй, в особенности на Руси, где графомания необъятна, как сама страна, отличить их от сонмища людей, коих браться за перо заставляет тщеславие, или, того хуже, желание позвать народ к топору.
Но как трудно молчать! Даже великий Толстой воскликнул: «Не могу молчать!». Лишь в последние годы жизни мог утешиться великий гуманист, наговаривая самое наболевшее в фонограф, подаренный ему Эдисоном. Поди помолчи, когда, даже прочитавши «Крейцерову сонату», люди продолжали не только слушать Бетховена, но и заниматься тем, пагубность коего так убедительно доказывает отчаянная повесть. Кажется, только поэт-декадент Константин Бальмонт, потрясенный этим чтением, воскликнул: «Как я мог спать с госпожой Миррой Л.!» и выпрыгнул в окно. Но бы спасен и продолжил грешить с той же госпожой Миррой Л., которая так и сказала возлюбленному своему: «В эту ночь я буду лампадой».
Ура, цензуры в общепринятом смысле нынче нет. Это многими воспринято как разрешение балагурить и шалить. Неожиданно убрали сопротивление и вся литература чуть не свалилась в гроб, услужливо приготовленный несколькими шумными постмодернистами. Но и до perestroika & glasnost не было цензуры в том виде, в каком она наличествовала при царях, когда сам Пушкин сетовал на нее, и даже дошло до того, что государь лично соизволил быть его личным цензором. (Но в конце жизни поэт признался, что ему «дела нет, здорово ли цензура в журнальных шалостях стесняет балагура»).
При большевиках собственно цензором был так называемый главлит, который оберегал от болтливости писателей упоминание военных и околовоенных объектов, а в идеологию не лез. Еще бы! Знакомый прозаик в одном единственном предложении умудрился выдать аж пять находок для шпиона. Вот что ветреник написал: «Самолет АН-24, круто разогнавшись по взлетной полосе запасного аэродрома Быково, подарил нам два с половиной часа наслаждения парить в лиловеющих кудрях облаков, и вот он приземляется в Адлере, откуда такси за каких-то сорок минут бросил меня в объятия Джозефины, которая жила в 40 километрах от аэропорта, как раз рядом цековской дачей, где в летние месяцы любит отдыхать Леонид Ильич». И марку самолета указал, и точное местонахождение четырех стратегических объектов (два аэродрома, госдача и сам Брежнев, не говоря уже о вычисляемой по пейзажу воздушной трассе).
