й (исторической) перспективы?
Я берусь рассмотреть значение «Бесов» и образа главного героя романа Ставрогина с этой точки зрения. Чтобы помочь себе, пойду сначала по вспомогательному пути и тут же напомню, что «Бесы» поначалу были задуманы как антилевый «памфлет» (выражение Достоевского), а вовсе не как роман с таинственным романтико-антиромантическим героем во главе. Если бы роман был закончен, как начат, «Бесы» без Ставрогина в качестве главного героя все равно остались бы «Бесами», которые в дальнейшем были объявлены пророческой книгой, глубоко раскрывшей психику революционеров-экстремистов, начавших появляться в России в последней четверти девятнадцатого века.
Да, «Бесы» твердо были названы пророческой книгой. Но тут загвоздка: пророческой на какие времена? И – на сколь долгие времена? Мы все, кто вырастал в советское время, были уверены, что на все будущие времена, потому что в нашем понимании гнилой, изнеженный и зажравшийся Запад никогда не сможет противостоять силе коммунистического тоталитаризма. Да и не только мы: Генри Киссинджер, например, этот типичный политик немецкой традиции, полагал меланхолически то же самое и изобретал политику сдерживания неизбежной победы коммунизма. Поэтому авторитет «Бесов» был для нас (в том числе и тех, кто не слишком любил Достоевского) бесспорен. И вдруг все кончилось, советская власть испарилась, и победу одержал тот самый Запад, который мы так презирали за его либеральную мягкость, считая его обреченным. Как было нам быть с пророчеством, которое мы полагали всеобщим (на все времена), а оно оказалось частным? То есть частные, конкретные пророчества тоже остаются в памяти человечества (пророчество Кассандры, например), но они совсем другое дело, от творчества Достоевского мы ожидали чего-то другого, какого-то слова о будущем вообще. И не в пророчествах даже дело, просто изображение частных, пусть самых уродливых, сторон жизни как-то не вяжется с поэтикой Достоевского, скорей это дело писателей типа Салтыкова-Щедрина.
Я ставлю Салтыкова-Щедрина рядом не для того, чтобы унизить его. Напротив, я полагаю, что Салтыков-Щедрин был более последователен в своей уничижительной критике царской России, без высоких иллюзий, в которые столь часто ударялся Достоевский. Но мое сопоставление имеет в виду другую, как будто формально отвлеченную, но на деле более существенную цель: выявить у этих двух писателей кардинальную разницу в подходе к материалу, именуемому с легкой руки Аристотеля поэтикой
