Читатель, который знаком не только с прозой Достоевского, но и с его записными книжками, знает, в чем тут – вне конкретности романа – дело. Библейский эпизод воскресения Лазаря всегда мучительно символизировал для Достоевского тайну истинной, непосредственной веры, которая так трудно дается ему, мыслящему интеллигенту. Именно по этому поводу Достоевский несколько раз записывал экстремальную фразу, что вера и разум несовместимы. Знал ли он, что, начиная с Блаженного Августина, традиция западного христианства полагает разум божественным даром человеку, и, следовательно, такое заявление немыслимо для католика и протестанта? Этого сказать невозможно, да и не нужно: Достоевский жил не начитанностью в богословии, но интуицией своего гения. Безо всякого богословия Достоевский знал коллективный (соборный) характер веры простого русского человека, в которой ни разум, ни индивидуальность не играли роли, и его безотносительно манила такая вера, даже если он тут же, поворачиваясь в другую сторону, говорил, что высшее, что может сделать человек, это сказать «я – есть!» (то есть совершить акт, основанный на индивидуальных воле и разуме, а не на вере).
С точки зрения детективно-психологического развития сюжета ключевой эпизод в «Преступлении и наказании» – это, разумеется, преступление, совершаемое Раскольниковым. Но с точки зрения идейного содержания романа значение эпизодов, в которых идет речь о статье Раскольникова, трудно переоценить. Тут выявляется раскладка противоборствующих идейных сил и логика их борьбы, ради которых писался роман. Совершается глубокая ошибка, когда образ Раскольникова трактуется абстрактно, как «человека вообще», взявшего на себя убийство от ума и расплачивающегося за это внутренними страданиями. Раскольников – это русская пародия на европейского романтического героя, того самого «дурака-романтика» из «Записок из подполья», который, по убеждению Достоевского, невозможен (и опасен) в контексте русской общественной жизни. Раскольников благороден душой, бескорыстен, и Достоевский любит его, как не полюбит больше ни одного из своих главных героев, предсказывая ему в будущем совершение «великого подвига». Но Раскольников, пока он отравлен Европой, опасен для России. Как бы умен он ни был, Порфирий умней его и знает, что история России (как и история Византии) развивалась вовсе не по гегелевской схеме, а когда эта схема пыталась осуществиться в России, она приносила русским людям (и принесет в будущем) неисчислимые страдания. Порфирий – это убежденный, как я назову, «византиец», то есть русский человек, ментальностью принадлежащий к той России, которая сопротивлялась Петру Великому, называя его антихристом; и он равным образом враждебен ментальности европейской в любых ее проявлениях. Феномен отстраненно-объективного мышления родился в древних Афинах и затем перекочевал в Европу – и
