– Тебя бы, дед, в дворянское прошлое, – сказал дядя Вадим, – Таким, как ты, только в дворянах и место. Ты в народе не смотришься.
Дядя Вадим в народе тоже не шибко смотрелся, надо признать. Он шибко смотрелся лишь однажды, когда нас в том доме спасал.
Ух ты! Надо же, человек думает, что он «народ», а он на самом деле спаситель. Полагаю, это куда больше,чем просто народ.
– А я, кстати, вполне дворянин, – сказал дед, – Моё генеалогическое древо…
– Не сомневаюсь, – перебил его дядя Вадим, и сунул руку за картошкой.
Плита не знала, что дядя Вадим сам не картошка. Ей было все равно. Она готова была испечь всё, что в неё сунут.
– А-а! – заорал дядя Вадим, мужественно не выпуская из руки раскаленную картошину, как добычу.
И принялся, танцуя с ней по кухне, напоминать старый винил, который крутится и шипит, подкидывая звукосниматель на особенно глубоких царапинах. Так дядя Вадим подскакивал с картошиной, но все равно упрямо продвигался к концу мелодии. Мы с дедом вжались в стены, освобождая пространство для танца дяди. Танцуя, дядя двигался, как индийская тётя из фильма, напоминая то шестирукое божество, то слона. После такого яркого танца в кино обычно появлялся жених, словно женщина своими движениями его приманила. А вот дядя Вадим не приманил. Зато картошка, перебрасываемая из руки в руку, сумела остыть, и танец дяди Вадима вскоре затих.
– Вот, фон барон, – протянул дядя Вадим деду картошину, – Кушать подано, ваше дворянство!
– Да какое еще дворянство, – отмахнулся от картошины дед, – Мне и здесь хорошо.
– И мне, – согласился с дедом дядя Вадим, – Я дворян не люблю… особенно дворянок. До революции у них ноги были небритые. Я этого в женщине не терплю. Представляете, мужики: идет, вся такая, Пушкина декларирует там, или Гоголя – а у самой ноги волосатые.
И он оглядел нас, ища понимания. Дед покраснел, а я нет. Взрослые истины дяди Вадима мне пока не особенно докучали.
– Да-с, – сказал дед, – с вашими закидонами…
– Это с твоими, – отбил закидоны дядя Вадим, – С твоими, дед, только в дворянское прошлое-с. Чёрт, как же горячо, аж до сих пор шумит в голове.
– Это прошлое выходит, – подсказал я.
– Наверное, – кивнул мне дядя Вадим, мол, ценю твою заботливую подсказку.
Я показал ему глазами в ответ, мол, ценю твое спасибо, и погрузился в мысли.
Мысли – это обломки кораблекрушения. Что-то произошло в океане ума, и волны выбрасывают на берег обломки. Их на берегу Робинзон собирает, оставляя то, что может быть полезно. Или делает из них книгу и продает, если он вдобавок писатель.
