— Да, сэр,— с запинкой отвечала девочка.
— Неправда, сэр, неправда!—закричал Битцер.— Она первая побежала. Всем известно, что циркачи всегда болтают зря. Ты сама отлично это знаешь,— повернулся он к Сесси,— все говорят, что циркачи болтают зря. Весь город это знает так же твердо, как таблицу умножения, которой, кстати сказать, сэр, циркачи не знают.— Этим Битцер хотел угодить мистеру Баундерби.
— Он напугал меня,— сказала девочка.— Такие страшные рожи корчил!
— Ах вот ты как? — крикнул Битцер.— Ну, конечно, и ты такая же! Циркачка! Да я, сэр, и не глядел на нее. Я только спросил, сумеет ли она завтра определить, что есть лошадь,— не то я могу объяснить ей еще раз. Тут она убежала, и я побежал за ней, сэр, чтобы она сумела ответить, когда ее спросят. Ты оттого и наговариваешь на меня, что ты циркачка!
— Я вижу, что дети отлично знают, кто она,— заметил мистер Баундерби.— Еще неделя, и вся школа уже подглядывала бы в щелку.
— Вы совершенно правы,— отвечал мистер Грэдграйнд.— Битцер, кругом марш и отправляйся домой. Джуп, подожди минутку. А ты, Битцер, ежели я еще раз узнаю, что ты как сумасшедший носишься по улицам, ты услышишь обо мне от своего учителя. Понимаешь, что я хочу сказать? Ну, ступай.
Мальчик, все время усиленно моргавший, еще раз стукнул себя костяшками по лбу, глянул на Сесси, повернулся и ушел.
— А теперь, Джуп,— сказал мистер Грэдграйнд,— проводи меня и этого джентльмена к твоему отцу. Мы к нему шли. Что это у тебя в бутылке?
— Джин, конечно,— сказал мистер Баундерби.
— Что вы, сэр! Это девять масел.
— Как ты сказала? — вскричал мистер Баундерби.
— Девять масел, сэр. Я этим растираю отца.
— Какого дьявола,— захохотал мистер Баундерби,— ты растираешь отца девятью маслами?
— У нас все так делают, сэр, когда повредят себе что-нибудь на арене,— отвечала девочка, оглядываясь через плечо, чтобы удостовериться, что ее преследователь ушел.— Иногда они очень больно расшибаются.
— Так им и надо,— сказал мистер Баундерби,— пусть не бездельничают.
Сесси со страхом и недоумением подняла на него глаза.
— Черт возьми! — продолжал мистер Баундерби.— Я был моложе тебя лет на пять, когда уже познакомился с такими ушибами, что ни десять масел, ни двадцать, ни сорок не помогли бы. И ушибался я не оттого, что паясничал, а оттого, что мною швырялись. Мне не довелось плясать на канате, я плясал на голой земле, а канатом меня подстегивали.
Мистер Грэдграйнд, хоть и не отличался мягкосердечием, однако далеко не был столь черствым человеком, как мистер Баундерби. Он, в сущности, по натуре был не злой; и быть может, оказался бы даже добряком, если бы много лет тому назад допустил какую-нибудь ошибку, подытоживая черты своего характера. Когда Сесси привела их в узкий переулок, он сказал ей тоном, который в его устах был верхом дружелюбия:
