.
[187] Конечно, до революции 1917 г. Православная Церковь также была совершенно зависима от государства. И хотя то государство являлось православным, а СССР боролся с «религиозным дурманом», думается, дело было не только в этом.
Повторюсь: и до 1917 г. среди русских пастырей встречались «теплохладные» люди, равнодушные формалисты. Но в то время существовали и условия для полнокровной религиозной жизни. Государство не мешало (да просто и не могло помешать) развитию религиозного сознания отдельного индивида: помимо «казенной» Церкви была еще и Церковь Оптинских старцев, Иоанна Кронштадтского[188]. Форма «официальной казенщины» не касалась православного «содержания». «Сергианство» же с течением времени аккумулировало под «форму» и «содержание», точнее сказать исказило «содержание» страхом, подавило самостоятельность и воспитало чиновника-бюрократа, боящегося свободной религиозной мысли и воспроизводящего худшие черты синодальной системы. Патриарх Сергий, воспитанник победоносцевской школы, видел, однако, и настоящую церковную жизнь, полную смысла и нравственного горения, жизнь, уничтожение которой ему пришлось в дальнейшем пережить. Но его эпигоны в большинстве своем не имели об этой жизни никакого представления, сохранив от Сергия только канцелярию, жившую уже по новым законам нового общества, строившего социализм, т. е. шедшего к полной атеизации.
Вот именно поэтому я думаю, что не стоит соединять воедино эти два однокоренных слова: Сергий и «сергианство»; «сергианство» — под Сергием, как малыш под мышкой высокого человека.
Впрочем, можно сформулировать этот вопрос и по-иному. Так, церковный публицист А. И. Кырлежев оценивает деятельность Патриарха Сергия, исходя именно из последствий, из «сергианства». Отмечая, что в советскую эпоху лицемерие, сервилизм и равнодушие были чрезвычайно распространены среди церковной иерархии, он справедливо рассуждает: «Но если все же допустить, что сам митрополит Сергий и его единомышленники, в том числе и будущий Патриарх Алексий I, не могут быть обличены в вышепоименованных пороках, то остается лишь одно объяснение их понимания „блага Церкви“, которое можно и нужно достигать с помощью лжи и соучастия в репрессиях: порочная экклезиология, то есть неверное представление о том, что такое Церковь и как она должна жить во враждебном Ей мире и обществе»[189]. Такую экклезиологию, я думаю, можно условно назвать «экклезиологией спасения», имея в виду спасение церковной организации любыми способами, не затрагивающими, разумеется, обрядовой стороны религии и догматов. Исходя из этого определения вполне объяснимо, почему «вопрос о смысле т. н. „сергианства“ в Церкви советской эпохи есть по существу вопрос о смысле и роли институции в жизни Церкви»
