Мои спутники жадно всматривались в этот суровый пейзаж военного тыла. Вот Купала улыбнулся и кивнул головой девушке-шоферу обмазанного глиной фронтового «ЗИСа», что, обгоняя, поравнялась с нами и метров пятьдесят вела свою машину крыло в крыло с нашей. Вот Гайдар нахмурился и отвернулся в сторону: вдоль шоссе гнали на восток стада изведавших горе войны не то смоленских, не то ржевских коров и овец. Вот он привстал с сиденья, завидев что-то вдали на дороге.
Шофер Артемик затормозил машину.
На краю канавы сидела молодая женщина. Бледное красивое лицо ее было покрыто дорожной пылью. На коленях лежали вороха поздних летних цветов — белые ромашки, желтые головки одуванчиков, мохнатые иван-да-марьи.
А в поле, в стороне от дороги, в сотне шагов от нас, копошились двое маленьких ребятишек — мальчик и девочка. Собирая цветы, они наклонялись низко, к самой земле, и снова выпрямлялись, каждый раз поворачиваясь в сторону дороги, и тревожно глядели, здесь ли мать, не ушла ли.
Когда мы остановились рядом, мальчуган приподнял с земли охапку цветов, подбежал к шоссе, высыпал неумело сорванные цветы матери в подол и только потом поднял на нас свои голубые глазенки. Девочка подошла и встала поодаль.
Купала и Гайдар вышли из автомобиля.
— От фашистов уходите? — спросил Купала.
— От фашистов, — сказала женщина.
— Пешком?
— Нет, зачем пешком! Везли нас добрые люди, да машина сломалась…
— Издалека?
— Смоленские мы, — ответила она, перебирая цветы.
— Земляки, — сказал Купала. — Соседи.
— Я тебе жука, мамка, принес, — сказал мальчуган, разжимая кулак. — Золотой жук, синий. Ленка божью коровку поймала, да выпустила, а я принес…
— Спасибо…
— Далеко ли бои от вас? — спросил Купала.
— У нас они в деревне, — сказала женщина, тихо обрывая желтые лепестки.
Рядом с ней лежали мохнатые стебли. Мы заметили, что она машинальными, словно слепыми, движениями отбирала в груде растений сине-желтые одинаковые цветы, аккуратно обрывала на них только желтые лепестки и оставляла синие.
— Злобствует варвар? — спросил Артемик.
— Злобствует, — ответила женщина. Она подняла вверх стебель, на котором оставались только редкие синие цветы. — Видишь вот. Жили Иван да Марья, никого не трогали, а Ивана нет, одна Марья осталась.
— Убили? — спросил Артемик.
— Штыком закололи, — сказала женщина. — За что? Он у меня тихий был, хворый, его и в армию не взяли… Поглядел не так, показалось проклятым. А уж как на них глядеть? Витьке моему пять годов, а и то посмотрели бы, как на них косился — того и гляди, кинется. Ночью я ушла с ребятами. Одна-то, может быть, и осталась бы — нашлось бы и мне дело, — с глухой ненавистью сказала она, — а с ребятишками не одолела себя. Куда я их в лесу дену? Малы они партизанить. Им жить надо!
