— В самом деле, Алекс, дорогой, что тебе расстраиваться раньше времени? Мы сюда приехали дело сделать, а не заниматься выяснением личных отношений. Два-три года все останется так, как есть, а потом увидим.
Утерев глаза и вздохнув, наш приятель кивнул:
— Хорошо… вы меня успокоили… я в Париж пока не поеду…
Он готов был уже уснуть и свалиться лицом в тарелку, если бы Фальконе и я не схватили несчастного с двух сторон и не проводили в его комнату. Уложив болезного, мы вернулись в малую мастерскую, мэтр закурил трубку (табаком он не увлекался, но порой, после сытного ужина с вином, позволял себе трубочку-другую), я же занялась уборкой грязной посуды со стола (мы слугу отпустили раньше). Глядя на меня сквозь сиреневые клубы дыма, скульптор, улыбаясь, заметил:
— А действительно, Мари, почему бы мне не жениться на тебе?
У меня дрогнула рука, отчего пальцы чуть не выпустили бокал.
— Шутите, мсье? То есть, Этьен… шутишь, да?
— Может, и шучу… или даже нет… Лучшей мне жены все равно не найти. Или я женюсь на тебе, или не женюсь вовсе.
Я повернулась к нему лицом:
— Ну, тогда женись.
У него смешно изогнулась левая бровь.
— Ты согласна, да?
— Ты же знаешь, что я давно согласна.
— Но ведь я поклялся Фонтену, что не сделаю этого вплоть до возведения памятника. Как же быть?
— Отложить венчание на два-три года. А пока быть мужем и женой без венчания.
Удивившись этой простой мысли, он поднялся со стула, отложил трубку, подошел и обнял меня за талию, притянул к себе. Я увидела вблизи его смеющиеся глаза. От дыхания мэтра пахло табаком.
— Значит, любишь меня, Мари? Любишь, правда?
— Больше жизни, Этьен.
— Будешь со мной сегодня?
— И сегодня, и всегда, как захочешь.
— Даже несмотря на то, что я пока не сказал, что люблю тебя?
— Не имеет значения. Ведь моей любви хватит на двоих. Впрочем, я питаю надежду, что и ты меня все-таки немножечко любишь.
Вместо ответа он приник губами к моим губам.
То была наша первая совместная ночь.
1
Ждали ее величество летом 1767 года, но они изволили ехать не в Петербург, а проплыть по Волге от Твери до Симбирска, возвратившись опять в Москву, чтобы завершить дела по созданию Уложения. Между тем у нас в Питере шла работа полным ходом — Федор Гордеев вылепил змею очень ловко: извиваясь между задними копытами лошади, создавала она лишнюю опору. Фальконе завершал малую модель. Он одел Петра и не в русский, и не в европейский, и не в римский наряд, а в какую-то накидку, одновременно напоминавшую и мантию, и плащ, и тогу, посадил не в седло со стременами, а на шкуру медведя (как известно, символ Руси — медведь) и обул в какие-то непонятные полусапожки, не относящиеся ни к какому времени. Словом, следовал пожеланиям Лемуана.
