Отношения его с Клодом Мишелем окончательно испортились, и зашла речь о переезде. Де Ласкари списывался с Бецким, путешествовавшим вместе с царицей, долго они перебирали разные варианты и, наконец, решили, что жилье устроить можно в бывших кухнях все того же Елизаветинского дворца, где располагалась наша большая мастерская. Минус был один (и существенный минус): рядом возводили частный театр, и работы по его строительству были очень шумные, надоедливые; но Этьен рассчитывал убедить Бецкого прекратить стройку и перенести ее в другое место.
Переехали мы в июле 1767 года. Лето в Петербурге было довольно жаркое — не такое, конечно, как в Париже, но при всем при том больше напоминало лето, нежели весну. Мучили комары. Город возведен на болотах, и, хотя топь ушла, комары остались. К счастью, эти твари, как и клопы, не кусали меня совершенно, свойство моего организма — отгонять от себя разную летающую и ползающую нечисть (видимо, я такая же ядовитая, как они?), но зато Фальконе и особенно Фонтен постоянно ходили в красных пузырях и неистово скреблись, словно у них развилась чесотка.
Новое жилище, разумеется, было не таким комфортным, как покинутый нами особняк купца, — стены и перегородки деревянные, наспех поклеенные обои с безвкусным рисунком, не паркет, а доски, никаких ковров, занавески ситцевые. У меня в комнатке не имелось ни комода, ни шкафа для белья — всю одежду приходилось развешивать на крючки и самой купить небольшое зеркало. Вместо масляных ламп зажигали вечером сальные свечи.
Чистоту и порядок в доме (в мастерской заодно) ревностно поддерживали муж и жена Петровы. Он, отставной поручик, выглядел лет на шестьдесят, весь седой, маленького роста с носом-пупочкой и живыми глазками. И она под стать ему — только круглая, как бочонок, и такая сдобная, словно ситник. Хорошо готовила и без счета угощала нас пирогами и пышками. Оба бездетные, относились к нам по-родительски, видимо, считая, что французы вообще и в пределах России в частности — точно дети малые и нуждаются в бытовой опеке. Мы же принимали их услуги с благодарностью.
Пил Петров (Алексей Игнатьевич, говоря по-русски) исключительно по праздникам и не напивался, но при этом пускался в пляс; танцы его были очень резвые — с посвистом, притопами и прихлопами, криками «эге-гей!» и в конце с обязательной присядкой; а когда шел в присядку, то подбрасывал ноги высоко и тянул носочек в сапоге; почему он не падал, будучи в подпитии, оставалось загадкой.
