Нас впечатлила эта похвала. Неосознанно мы и сами понимали правоту Фальконе, но теперь его задумка обрела словесное подтверждение с точными аргументами. Лемуан подвел под нее теоретическую базу. Что тут говорить — мастер он и есть мастер, видит зорче, глубже всех нас.
Я сказала:
— А давайте столь высокую оценку нашего учителя мы отпразднуем? И вообще — приход весны, пробуждение природы и чувств — это ли не повод выпить хорошего вина и попотчевать себя вкусностями?
Фальконе и Фонтен живо поддержали меня. Мэтр отправил Филиппа в близлежащий трактир, чтобы заказать холодные и горячие закуски, а потом в винный магазин за своим любимым Saint-Georges-d’Orques, хоть и дорогим, но зато неповторимо бархатистым и ароматным. Мы с Филиппом накрыли стол в малой мастерской у Мишеля. В Летнем саду играл оркестр, и негромкие, но бравурные его звуки залетали в отворенные окна. Фальконе, подняв свой наполненный бокал, произнес:
— Выпьем же, друзья, за нашу удачу в этой странной, но невообразимо симпатичной России. Петр Первый отражает ее во всем — мощью, энергией, первобытной необузданностью и суровостью, доходящей до жестокости, вместе с тем детской доверчивостью и лиризмом; Петр мудр и странен; он одновременно и ясновидец, и безумец; такова и Россия в моем представлении. Памятник Петру — это образ России. Вздыбленной и неукротимой. Мы должны довести монумент до отливки. А когда его установят в Питере, это будет самый счастливый день в моей жизни. За триумф наш, мои дорогие!
Весело болтали, сидя за столом. Все бы ничего, если бы Фонтена опять под конец вечера не развезло — неожиданно он заплакал, да так горько, словно у него снова кто-то умер. Переполошившись, мэтр и я начали тормошить Александра и выспрашивать, что случилось. Он, размазывая слезы и слюни носовым платком, всхлипывал и стенал, как женщина:
— Я не выдержу больше… силы на исходе… возвращусь во Францию…
— Почему? Почему? — удивлялись мы.
— Потому что замужество Мари я не перенесу.
— Да какое замужество? Ты чего несешь?
— Вижу, как она любит вас, мсье Этьен. И когда вы женитесь на ней, я сойду с ума. Потому что сам ее люблю.
Посмеявшись, Фальконе ответил:
— Дорогой Александр, чтобы вас успокоить, я торжественно обещаю, что, пока мы не завершим всю работу над памятником, я на ней не женюсь.
Сердце мое сжалось, я была готова тоже расплакаться, но потом взяла себя в руки и решила, что в словах шефа нет ничего плохого: он, во-первых, не сказал «нет» вообще — то есть после окончания наших трудов праведных, может быть, и женится; во-вторых, два-три года нам действительно лучше посвятить творчеству, а не прозе семейного быта и, возможно, распашонкам, подгузникам и молочным кашам; в-третьих, если речь идет о женитьбе, это означает венчание, но ведь можно быть близкими, очень близкими людьми без венчания — это грех, но не смертный, если потом последует женитьба. Успокоив себя подобными доводами, я сумела даже улыбнуться и проговорить в пандан учителю:
