«И впрямь, должно быть, задумали что-то недоброе» — и закричал подпаску:
— Кузька! беги скорее на тот бок, давай загоним их в воду!
Но только — что ребята защелкали кнутами, чтобы сбить телят в кучу и вогнать в реку, как они подняли хвосты и брызнули в разные стороны. Одни побежали на село, другие ударились во ржи, третьи в общественные огороды. Некоторые, как чумовые, то бегали по лугу, а то выскакивали на гору и неслись, куда глаза глядят.
— Кузька! Кузька! беги скорее, заскакивай их! — кричал он братишке, и сам во весь дух ударился ко ржам.
Телята с мутными бессмысленными глазами, с поднятыми на спину хвостами, бегали и мимо него, и навстречу, и перебегали ему дорогу. Егорка, как полоумный, носился, то утопая по горло во ржи, то скача по кочкам, то поднимая пыль по горячей дороге; кричал, ругался и хлопал кнутом.
— Куда вас шут несет, окаянные? Назад! — то визжал, то хрипел Егорка, гоняясь по полю.
Телята не обращали на него внимания и продолжали бегать, вытаптывая и хлеб и луга. Порою он останавливался в бессилии, беспомощно опускал руки, но точно вспоминал что-то и отчаянно выкрикивал:
— Кузька, загоняй! Кузька!..
Но Кузька так же бегал сломя голову и так же не мог ничего сделать с обезумевшей скотиной.
У Егорки помутилось в голове. Как в чаду, кружился он по полю, и ему казалось теперь, что бегают не только телята, но несется куда — то и поле с рожью, скачет дорога, прыгают кочки по лугу, скользит, как змея, река по крутым извилинам, а в этом вихре куда-то и зачем-то надо бежать и ему, и как можно скорее. Он падает, путаясь во ржи, колет и царапает себе лицо и руки, но поднимается и бежит снова.
К вечеру Егорка до того измучился, что насилу доплелся до дому. У него сгибались ноги в коленях, болели, отбитые беготней, подошвы, кружилась голова, и весь он чувствовал себя точно разбитым. Но телят он и половину стада не пригнал в слободу. Он даже не знал, куда они девались.
Но за все эти волнения, беготню и усталость в слободе Егорке еще и досталось не мало.
— Ты что же это, бесенок, с рожью-то нам наделал? — встретил его в начале улицы суровый мужик, толстосум Илья Никитин. Его даже и мужики побаивались, — до того он был суров и прихотлив, — а Егорка прямо задрожал весь от страха при взгляде на его злое лицо с рыжей окладистой бородой и большими выпученными, как у рака, глазами. — Что же тебе, сопливому, затем жалованье — то платят, чтобы ты хлеба травил, да вытаптывал?!
