— Принесите вашу последнюю работу!
Портрет Жака произвел на него впечатление, и Лебрен разразился монологом:
— Вот жертва феодализма! Какой мрачный лик. Как вы изобразили это окно, оно похоже на решетку. Замечательно, это будет прекрасная агитация против тех, кто засадил его в тюрьму! Я покупаю этот портрет.
— Я не собирался его продавать, хотел показать мадам Лебрен!
— Что? Да к ней на выстрел нельзя приближаться с такими портретами. Я вас приглашаю в "Клуб друзей народа"! А вот и деньги за портрет. — Он протянул смятые франки. — Мы идем сейчас на митинг. Или вам не нужны деньги? Берите.
Во дворе показался сам Жак, и Пьер закричал:
— О, жертва мрачного абсолютизма, я жму вашу руку, восхищаюсь вами! А теперь идем все на митинг. Мы скажем свое слово.
Жак покачал головой и, слабо улыбнувшись в усы, бросил:
— Мне бы лучше в тюрьму!
— Что-о-о? Безумец!
Мишель имел неосторожность спросить, где сейчас мадам Лебрен, в ответ Пьер неудержимо разразился новым монологом:
— Она опять в Версале, кого-то там рисует в этом прогнившем болоте, в этом вертепе развратников и кровопийц. Хотя над ее домом сгущаются тучи, всех роялистов хотят к позорному столбу. И дом ее помечен черной краской.
— Что? Ее дом помечен краской, что это значит?..
— Это значит, что идет революция! Скоро мы, третье сословие, спасем Францию, и провинции, которые пребывают в отчаянном положении от разорений, вздохнут от радости. — И Пьер побежал дальше.
Вряд ли Пьер читал Сен-Симона, умнейшего человека, который написал о бедной Франции за сто лет до этих событий такие слова: "Беда заключается в том, что благие намерения редко осуществляются из-за множества негодяев, которые вьются вокруг короля, либо из-за корысти, либо из куда более гнусных соображений".
Пьер был захвачен революцией и не мог предполагать, что она, как бочка, пущенная с горы, может лететь только вниз, сметая все на своем пути.
* * *
Удача с портретом Жака подтолкнула Михаила на новый портрет. Портрет человека, мысль о котором возвращалась и возвращалась уже несколько лет. Сперва из-под его карандаша вырывались отдельно нос, глаза, сюртук, крутые кудри на голове. Постепенно из набросков стал вырисовываться облик Хемницера.
Художник шагал по скрипучему полу, обдумывая, на каком фоне писать друга. При этом каждый вечер до него доносились звуки из соседней комнаты — басовитое, глухое пение, довольно мрачное. Похоже, он пел о корабле, который никогда не плавал. Мужской голос повторял:
